Высокий, плотный, подтянутый, в прекрасном темно-сером костюме, с чисто выбритым, холеным лицом, на котором не осталось уже и следа милицейской землистости от бессонных ночей и бессчетного количества выкуриваемых сигарет, один из ведущих сотрудников Совета Безопасности Федоров стоял у окна и с высоты полета речной чайки смотрел на Москву. Внизу все было в полном порядке: люди, машины, дома. И обшарпанных стен не видно, и грязи на тротуарах, и рвани на людях. Нищих не видно, голодных, грязных детей, чистеньких старушек, стоящих у булочной со стыдливо протянутой за подаянием рукой. Ничего не видно. С такой высоты.

Кого угодно могла обмануть эта благостность, но только не Федорова. Уж кто-кто, а он даже с высоты «Белого дома» отчетливо видел все жизненные пласты – так опытный врач видит на снимках томографа каждую спайку и раковые метастазы мозга. Он знал Москву во всех ее пластах и разрезах. С тротуаров и перекрестков – глазами обычного постового, из окна патрульной «ментовки» – глазами старшины-водителя, из летящей на происшествие с сиренами и мигалками оперативки – глазами лейтенанта. К пятидесяти четырем годам он дослужился до генерал-майора милиции и так, наверное, и просидел бы в МУРе или в ГУВД Москвы до пенсии или инфаркта, но тут вдруг после двух туров президентских выборов все забурлило, пошла кадровая чехарда и в результате каких-то сложных многоходовых комбинаций он очутился, совершенно неожиданно для себя, в этом светлом безликом кабинете на одиннадцатом этаже «Белого дома». Он вполне отдавал себе отчет в том, что причиной его возвышения на этот этаж были не его заслуги перед возлюбленным отечеством, а просто так случилось, что силы противоборствующих сторон оказались равновеликими, и ситуацию могло разрешить лишь приглашение человека со стороны.

Вот он– то таким и был. И если на первых порах у него и были надежды приложить силы и немалый жизненный опыт к крупным, имеющим значение для судьбы всей страны делам, то довольно скоро от них не осталось и следа. Так же вдруг, как и началось, бурление стихло, кому не повезло -тех съели (и добро бы врагов, а то ведь друзей, ближайших союзников, вот что обидно), остальные притихли, как волки в лежке, переваривающие добычу. Грызня за посты и близость, как говорят блатари, к хлеборезке не ослабла, но как бы ушла в подполье, чтобы, когда придет срок, вновь выплеснуться на поверхность жизни шумными разоблачениями и скандалами.

И именно потому, что бывший начальник МУРа был ничей, он и оказался в странном вакууме, от которого у него словно бы закладывало уши. На закрепленной за ним машине с персональным шофером он аккуратно, к девяти, приезжал на работу, отсиживал на совещаниях и заседаниях, готовил справки, отчеты, аналитические записки, которых, похоже, никто не читал. Его советов не спрашивали, а когда он сам с ними высовывался, слушали вполуха, как взрослые, занятые важными делами люди слушают восторженно-наивного подростка. И когда Федоров вполне отчетливо это понял, он и спросил себя: а что я, собственно, здесь делаю?

Вот и сейчас от первых двух примитивных ответов на этот вопрос он невольно перешел к главному, глубинному его смыслу.

В этом состоянии тяжелой задумчивости и застали его Турецкий и Меркулов. На обычный, последовавший после взаимных приветствий вопрос Кости: «Как жизнь?» – Федоров искренне и вполне серьезно ответил:

– Жить стало удобнее, но противнее.

Меркулов сразу врубился в его настроение.

– Вон оно, значит, как? А мы-то радовались: наконец-то национальная безопасность России в надежных руках. Ну и что из себя представляют эти высшие этажи власти? При ближайшем рассмотрении?

– Высшие – не знаю. Могу только догадываться. А одиннадцатый – коммунальная кухня. Только в суп соседу здесь подсыпают не соль.

– А что? – заинтересовался Турецкий.

– Мышьяк. Ничем не могу тебя, Саша, порадовать, – продолжал Федоров, у которого никогда не было привычки ни сплетничать о начальстве, ни перекладывать на чужие плечи свои проблемы. – Лежит твоя бумага. А когда до нее руки дойдут – один Господь Бог знает.

– Какая бумага? – не понял Турецкий.

– Докладная. О международном антимафиозном центре.

Реакция Турецкого удивила Федорова.

– А-а! Пусть лежит. Я и думать о ней забыл.

– С чем же вы пришли? Неужели просто навестить старого товарища?

– Хотелось бы, Юра, соврать, – признался Меркулов, – но совесть не позволяет. Жизнь сейчас такая, что старых товарищей навещают разве что в больницах. С делом мы пришли. И если я все правильно оценил – с очень серьезным. – Он кивнул Турецкому: – Излагай!

– Но может быть, Юрий Иванович захочет прочитать документы?

– Не захочет, – ответил вместо Меркулова Федоров. – Бумагой что угодно обосновать можно, она хитроумие терпит. А живое слово – это живое слово. Можно, конечно, и тут лапшу на уши вешать, но все же не так это просто. Давай рассказывай.

– Но с одним условием, – согласился Турецкий. – Ты будешь слушать меня не как Федоров. Согласен.

– А как кто?

– Как Сам.

– Тогда мне нужно выяснить, как ты проник в мой кабинет.

– Ладно, не как Сам. А как полу-Сам. Есть такой?

– Допустим, есть.

– Вот так и слушай.

Меркулов все нынешнее утро читал расшифровки переговоров, доклады «наружки», факсы из Штатов и Германии и другие бумаги, от которых уже распухла пластмассовая папка с фирменным тиснением «Глории», дотошно расспрашивал о деталях, пытаясь вникнуть в самое существо этого необычного дела. Но теперь, слушая Турецкого в этом безликом кабинете на одиннадцатом этаже «Белого дома», досадливо поморщился и недовольно покачивал своей большой, заметно поседевшей за последний год головой. Не то говорил его друг и ученик Турецкий. Не то. Вернее, не так. Мало сделать хорошую работу – нужно уметь ее и подать. Или – уж коли мы живем в условиях рыночной экономики – продать. А если работа еще не сделана до конца, как это расследование, в котором белых пятен больше, чем закрашенных, продать ее – это вообще искусство. Не обладал такими талантами Турецкий. Не дано. А может, и не надо ему это уметь? Ему другое дано. А умение продавать – это другая профессия.

Об этом, вероятно, думал и Федоров. За много лет совместной работы МУРа и Генпрокуратуры Меркулов давно убедился в умении Федорова с ходу схватывать суть проблемы и давать ей точную оценку. Но теперь Федоров слушал Турецкого как-то рассеянно. В какой-то момент Турецкий даже прервал свой рассказ и довольно резко спросил:

– То, что я рассказываю, не кажется тебе важным?

– Ну почему, – благодушно, с барской ленцой отозвался Федоров. – Продолжай, Саша, продолжай. Я тебя очень внимательно слушаю.

И первый вопрос, который он задал, когда Турецкий наконец умолк, подтвердил это.

– Опровержение об открытии в ЮАР богатых месторождений никеля было опубликовано?