твердые, сжатые губы и густые, прекрасного оттенка черные волосы. Такие всегда нравились Элишке. И в этих красивых волосах запутался листок акации; увядший, серый, он пристал к волосам у виска, и Элишка сняла его, выпустила из пальцев на пол. Прозвенел звонок, люди хлынули в зал. Муж Иржины потащил Элишку за собой, но она, — быть может, причиной тому и был этот самый листок акации, — она уперлась. И не двинулась с места, хотя ей очень хотелось посмотреть фильм. Гардеробщица наблюдала за ними некоторое время, затем подошла — Ота показал ей билеты, — однако Элишка отрицательно покачала головой.

— Я хочу домой, — сказала она, и вдруг стало ей так тяжело — только сейчас она осознала, что осень кончается и на горах, поди, уже лежит и не тает снег.

— Да что с вами? — Ота заговорщически улыбнулся. — Билеты есть, и я знаю, вы часто ходите в кино. Просто мне хочется доставить вам удовольствие.

— Почему именно мне? — Элишка глянула прямо в его красивые глаза.

— Потому что для вас я сделаю все на свете.

Двери в зал уже закрыли, из-за них донеслась музыкальная заставка киножурнала. Фильм без киножурнала вообще терял для Элишки всякое значение. Билетерша, прислонившись спиной к двери, уставилась на них.

— Почему же для меня? — повторила Элишка. — У вас ведь есть Иржина.

— А у вас Андрысек, — зло возразил он и сжал ей руку.

Элишка, забавляясь, усмехнулась. Он смотрел на нее восхищенно и вместе — с вожделением, но это ее не оскорбило.

— Оставьте вы Андрысека в покое, — сказала она. — Несчастный он человек, а вы ведь счастливый — так? Ребенок у вас будет, — добавила она.

Они вышли на улицу. Элишка угадала, что сейчас польет дождь, и он вскоре полил — мелкий, с реденькими снежинками. Разговор не вязался. Прошли мимо роскошных витрин большого универмага. «Видела бы все это Колачкова!» — мысленно воскликнула Элишка, а потом произнесла то же вслух.

— Колачкова — ваша новая подруга? — спросил Ота. — Я ее не знаю.

Элишка расхохоталась — едко, злорадно. Там-то никто не махнет рукой на человека, которому плохо, который, быть может, решил что-то над собой учинить. Или на ребенка, когда он плачет оттого, что его бросила мать. Такое случилось однажды на ферме. Милада Резкова бросила ребенка, уехала и не вернулась. Малыша взяла к себе ее мать. А Миладу никогда больше не видели в деревне. Слыхали только — сидела она в тюрьме за бродяжничество и за то, что добывала средства к жизни, путаясь с мужиками.

Ота удивился — зачем Элишка сейчас ему про это рассказывает; сунув в карман руку с зажатыми в ней билетами, он зябко съежился в своем «бегунке», едва доходившем ему до колен.

Они медленно приближались к прачечной. Элишка и не думала остановиться. А Ота мог бы войти туда, помочь жене в ночную смену, самую тяжелую, когда все время так хочется спать.

— Бегите же к ней, герой! — сказала Элишка, поднимая воротник. — И больше не берите для меня билетов в кино. Я и сама могу купить. И ходить буду на те фильмы, какие понравятся.

— А мне, Элишка, нравишься ты, — он потянулся обнять ее.

Она отшатнулась, громко вздохнула. Он смотрел на нее и весь горел — она хорошо видела его глаза, но столь же хорошо видела еще, что никогда не сможет броситься в его объятия.

— Чего ты, собственно, хочешь? — нетерпеливо спросил он.

Элишка долго молчала.

— Хочу жить так, как не жила до сих пор, — ответила она наконец, устремив взгляд на ночную улицу, словно выметенную в этот час. В голове ее блеснула мысль, что она и в самом деле жила не так, как хотела бы, и немножко пожалела себя.

— Вот ты — работаешь на металлургическом заводе, у тебя есть жена, скоро у вас родится ребенок… Все у тебя есть. Так чего же тебе-то еще надобно?

Он помолчал, не найдясь, что ответить. Эта девушка, которая сейчас уйдет, оказалась не такой, как он думал.

А дождь вперемежку со снегом все моросил, вызывая озноб, назойливый, неприятный.

— Иржина сейчас в ночной, — жестко выговорил он.

— Вот и ступай к ней.

Он пробормотал что-то злобное и дерзкое, Элишка разобрала только последние слова:

— Не стоять же нам тут до утра…

Она перебросила через плечо ремешок сумочки.

— Не тебе меня спрашивать, знаю ли я, чего хочу. Не тебе, — решительно произнесла она, потеряв к нему всякий интерес.

— А ты и сама не знаешь!.. — Его выкрик утонул в шорохе дождя, сеявшего в ночном полумраке, скудно освещенном зябкими уличными фонарями.

Элишке стало досадно. Она уже начала различать свой истинный путь. Так ей и надо. Ее положение не сравнишь с его. Она уже точно знала, что не может быть такой, как два года назад, когда только приехала в этот город. С самого начала, — пускай она это не осознавала, — ей не хватало тут беспредельных просторов коричневой земли. И щебета птиц, и ручья под ольхами у самого дома. И не было здесь таких привычных глазу силосных башен — нет, она давно чувствовала, что ей не хватает именно этого пейзажа.

Элишка надеялась, что в этот вечер она уже ясно поняла, что такое она сама и чего она хочет. И, отвернувшись, бросила Оте через плечо:

— Неправда. Я знаю, чего хочу. Здесь, в городе, мне надо было убедиться, что везде живут люди, счастливые и несчастные, что в наше время везде можно заработать на жизнь, — но родной-то уголок у каждого только один! И дело не в привычке, не перебивай, — нетерпеливо добавила она, когда Ота сделал движение к ней, — привычка тут ни при чем! Человеку надо найти такое место, с которого он увидел бы и самого себя, и мир вокруг. Не сердись. Ступай к Иржине, помоги ей управиться с бельем.

И пошла прочь — она испытывала потребность побыть одной, поскорее проскользнуть мимо Цецилии, открыть окно у себя в комнате и долго смотреть в ночь, в этот смутный сумрак, в котором тонут водянистые хлопья приближающейся зимы.

Она шла быстро, потом замедлила шаг; шла молча, и перед ее внутренним взором проносились картины родной деревни. Они возникали с удивительной четкостью. Бормочет ручей, пробираясь через четыре запруды с деревянными перилами. Дрозд уселся на куст крыжовника в саду, жалобно засвистел. На корявой ели в углу огорода зяблик укрыл свое гнездо с пятью коричневатыми, в крапинках, яичками. На утреннем солнце стальной голубизной поблескивают силосные башни. Золотится сенная труха, поднятая в воздух, сладко пахнет летними лугами. Элишка умела отличать сено, скошенное в долине, от того, что привезли с