окна, хотя ей стало холодно. Упорно смотрела вдаль, не в силах разобраться в хаосе мыслей. В уме проносились образы многих вещей и событий, бывших или могущих быть. А вдруг она нужна на ферме — может, старая Колачкова опять заболела, не вышла на работу, и уже с трех утра мечутся бабы вокруг соломорезки, не зная, за что хвататься раньше. Или вдруг ее опять разыскивает Карел, чтоб помогла ему в цехе заготовки кормов. Элишка отлично понимает, чего он хочет, зачем ему надо остаться с ней наедине. А она его терпеть не может. Вечно этот Карел над чем-то возится, минуты без дела не проживет. Выдумал бы себе работу, если б и никакой не было. Но на ферме, слава богу, работы всегда невпроворот. Карел — мастер на все руки. Все-то он умеет. Цены нет парню, говорят женщины на ферме, удивляясь, как это Элишка не обращает на него внимания, когда на двадцать километров в округе нет другого холостого мужика, а она, в свои двадцать пять лет, до сих пор ни с кем не обручена. Карел глядит на нее с восхищением, в глаза так и заглядывает, она же смотрит мимо него, в пространство, туда, за ольхи и тополи, за кукованье кукушки, за холмы на горизонте, мысли ее очень далеки отсюда. Так далеко убегает ее взгляд, что не может она, естественно, видеть, до чего она желанна Карелу. Да ее это и не волнует. Вернется к действительности, расслышит крики детишек Марты — они часто являлись к матери на работу, — увидит кучи сена, которые медленно пододвигают к ножам механические зубья соломорезки, оглядит запыленное помещение, в котором работает, — и порой не умеет скрыть какое-то удивление, удержать приглушенный вскрик разочарования. Марта — ее давняя и самая близкая подруга; ходит теперь в платке, материнской рукой шлепает троих детишек, мальчика и двух девочек, — вылитая мать, — носы им утирает, ворчит, а сама — замотанная, загнанная, невыспавшаяся, бранит мужа — он в последнее время повадился часами сидеть в прокуренном трактире. Всего несколько лет назад поспорили Марта с Элишкой — кто раньше замуж выйдет, замужество — это была мечта, к которой они стремились. Но Элишка отступила, не вышла замуж, а Марта стала женой шофера, который возит гранулированные корма в коровник, что в дальнем конце владений фермы. Когда-то вели подруги долгие разговоры — о жизни, обо всем, чего обязательно должны достичь, что от них не уйдет. И вот Марта обслуживает мужа и троих детей, а Власта сидит в конторе фермы, выписывает накладные на выданные корма, одно и то же, день за днем, без малейшей перемены. Элишке вспомнилось, с каким торжеством приехала Власта по окончании школы. Как размахивала своим аттестатом. Только здесь аттестат ее никого не интересовал. Знали — закончила девчонка среднюю школу, значит, положено ей дать работу под крышей, ну и дали. На каждом, кто живет в этой деревушке, словно лежит какое-то унылое проклятие. Никто никуда отсюда не уезжал. Одни садились за конторский стол, другие становились к соломорезке, так все и оставалось, без изменений, до Судного дня… Власта флиртовала с почтальоном. Элишка подозревала, что она сама себе пишет письма, чтоб Арношт каждый день приносил их ей в контору с печкой. И все равно ничего не вышло. Арношт навострил лыжи за горы и долы и больше не показывался. Теперь Власта спит с заведующим фермой, и никому это не мешает. Бездетный вдовец — правда, на двадцать лет старше ее. Сначала-то Власта с Карелом гуляла. Но что-то между ними произошло. Впрочем, Элишка знает, что именно. Прошлой зимой, когда с фермы нельзя было добраться даже до деревни, Карел подстерег Власту в проулке между цехом и конторой. И так ее ругал, так орал — поди, в деревне слышно было, все собаки разлаялись. В тот же год Власта вышла замуж. Никто не понимал, что удерживает здесь Карела. Парень видный, статный, стройный и сильный. Только глаза неприятные, колючие — но все искупалось его трудолюбием. А глаза его словно пронизывают человека насквозь, выискивая сокровенное, невысказанное. Карел догадался, что Власта от него гуляет. Мало ей было человека, который чинит на глухой затерянной ферме поломанные механизмы, — но она держалась за него, пока не смекнула, что заведующий свободен. Старая Колачкова осталась теперь одна-одинешенька. Все ее дети рассеялись по свету, хотя просила она их не оставлять ее. Хлопнули дверью — и ищи-свищи ветра в поле.

Ферма располагалась в стороне от деревни, и жило там всего несколько работников. Вот и весь мир Элишки. Что она могла тут видеть? Сто раз на дню спрашивала себя об этом, подавая вилами сено в пасть машины; думала о метелях и мокром снеге, о весенних ливнях и грозах, о потоках воды, с шумом разливающейся под окнами, думала об ухаживаниях Карела, который норовил облапить ее руками в машинном масле, с трауром под ногтями. Ее передергивало.

Ночами не могла спать. Смотрела на далекий горизонт, и страстно хотелось ей уйти отсюда раз и навсегда, без возврата. Знала хорошо — мать отпустит. Мать ведь еще сама работает. Останется, правда, одна в ветшающем домишке, но он еще продержится сколько-то времени. Есть же здесь люди, помогут матери люди, которые никогда отсюда никуда не тронутся. Которым безразлично, где ни жить. Останется Марта. И Власта, и старая Колачкова. И Карел наверняка останется, будет подстерегать еще какую-нибудь, кто, наконец, согласится жить с ним в этой дыре. Выбирать ему не приходится, негде и не из кого, — а он переборчив… Что-то гнало Элишку прочь отсюда. Не могла дождаться утра. И всегда около половины четвертого внутри у нее словно звонил крошечный будильник — она открывала глаза, устремляла их в потолок, на котором расплылось сырое пятно от дождя, вставала, распахивала окно и смотрела на горизонт.

Нет, надо бы уехать, пока не поздно. Не так еще много ей лет, чтоб она не нашла себе мужа где-нибудь в другом месте, в городе, в общем, там, где ей понравится. Надо пользоваться жизнью, хорошенько пооглядеться. Вот как нынче утром, когда что-то велело ей по-настоящему открыть глаза. И она открыла и увидела себя, одинокую в этой деревушке, в полуразвалившемся домике, без мужа, со старой матерью, горбившейся с вилами в руках над томительно-нескончаемым потоком сена, от которого поднимается труха и пронзительный запах мокрых лугов. В голове пролетели воспоминания обо всех толках, которые ей довелось здесь выслушать, — о погоде, о том, что в лавке опять ничего нет, а что и есть, то — залежалое. Все, что она здесь слышала, вечно вертелось вокруг