– С чего бы вам хотелось начать, мадам Феро?

– Покажите мне учебные комнаты.

Снова встречаться с мадам Горинье совсем не хотелось, и тем более не хотелось становиться свидетельницей разрушенного детского счастья. Зато было интересно посмотреть, как все устроено на самом деле. И может быть, даже посидеть за учебным столом, чтобы проникнуться по-настоящему. До сегодняшнего дня школы и университеты я видела только на картинках и со стороны внешних стен.

– Это там, – преподавательница указала на дальний дом, выглядевший самым невзрачным и простым.

– А здесь что? – кивнула на двери.

– На первом этаже залы для танцев, рукоделия и пения. Кухня, столовая и кабинеты преподавателей. На втором спальные комнаты. Дальше, – она показала на длинное здание, – живут воспитанницы.

Мы прошли по дорожкам, минуя сад, свернули к нужному дому. Изнутри он оказался еще более мрачным, чем мне представлялось. Видимо, унылые серые стены идеально подходили под представления Эльгера о смирении, а продирающий холод, вероятно, призван был воспитывать добродетель. Первым делом мне показали маленькие классы, представлявшие собой клетушки, утыканные столами: пониже – для младших девочек и повыше – для старших. Не представляю, какой гений архитектуры сотворил это чудо, но большинство окон выходило на теневую сторону. Учитывая, что в долине и само по себе свежо, это место напоминало удлиненный склеп, в коридорах которого вместо гробниц были натыканы двери. Безликие, одинаковые, выкрашенные темно-зеленой краской. Не хотелось даже представлять, каково здесь зимой.

– Почему здесь так мрачно? – вырвалось у меня.

Мадемуазель Риа вздохнула, глянула быстро-быстро и опустила глаза.

– Это помогает сосредоточиться на учебе и не позволяет отвлекаться на всякие глупости.

Ну да. Почти как во время игры в карты. Только в карты не играют каждый день с утра до вечера.

И уж точно в карты играют не дети.

– Вы же знаете, что в Равьенн раздельные классы? В других приютах они общие, – та поспешила исправить оплошность, взволнованно сцепила руки за спиной. – Воспитанницы собираются вокруг столов с преподавательницами, уроки проводятся одновременно, что сказывается на возможностях и качестве обучения, разумеется. А еще Равьенн – единственная школа для девочек-сирот, где преподают теорию магии.

Добавлено это было даже с некоторой толикой гордости, а я не представляла, что ответить. Никогда раньше не была ни в одной школе-интернате.

На стенах висели доски – идеально чистые, половицы скрипели под ногами, а задвинутые стулья наводили на мысли о казематах. Преподавательские столы были отмечены затянутыми в темные обложки журналами, часами и колокольчиками, призванными возвещать о начале и о конце занятия. На подоконниках чахли цветочки – из тех упорных, что выживали в любых условиях. Лавиния пришла бы в ужас.

Коридоры-лабиринты петляли перед глазами, одинаковые, как спутанные в узел нитки. Комнаты для общих занятий на втором этаже были просторными, с множеством рядов и высокими потолками, из-за чего казались светлее. Но это было их единственное преимущество: от холода здесь просто зуб на зуб не попадал. И это называется благотворительностью?! Нет, закаленных воинов-армалов здесь спокойно можно было воспитывать, но не девочек же!

Чувствуя, что начинаю закипать, я шла за преподавательницей, сжимая и разжимая кулаки.

– А это комната отдыха… о…

Она не успела захлопнуть дверь, перед глазами мелькнули худенькие плечики.

– Мадам Феро, не думаю, что…

Я бесцеремонно оттолкнула ее и прошла внутрь.

В центре комнаты на стуле стояла девочка лет семи-восьми. Тонкая, как тростинка, с обнаженной спиной, разукрашенной розгами. Густые волосы были зачесаны назад, прилизаны и собраны в тугой до умопомрачения пучок. Светло-коричневое платье порывалось сползти вниз, поэтому она придерживала его руками. Я вцепилась в первое, что попалось под руку, – в ледяной камень стены. На миг показалось, что себя со стороны увидела, много лет назад, после очередного отцовского урока покорности. Несмотря на холод и боль, девочка держала спину идеально прямо.

А потом неожиданно обернулась, и взгляд ее вонзился мне в самое сердце. На худеньком треугольном лице выделялись огромные темные глаза, в которых застыла дикая ярость – ярость волчонка, попавшего в капкан.

– Что здесь происходит?

Голос у мадам Горинье был сухой, словно песок пересыпали из одной коробки в другую. Но именно он заставил меня прийти в себя, вытряхнул из ступора. Девочка отвернулась и вздернула голову, моя сопровождающая стала серого цвета: прижать ее сейчас к стене в коридоре, пройдешь мимо и не заметишь.

– Хороший вопрос. – Я повернулась и вперила взгляд в надзирательницу – иначе и не назовешь. Бледное, ничем не примечательное лицо, маленькие глубоко посаженные глаза и сжатые в тонкую полоску губы, как соединенные лезвия.

– Она наказана и проведет здесь весь день.

Весь день? Полураздетая, в таком холоде? Единственный выходной?

Да и в комнате отдыха девочку оставили не случайно: закончится время прогулки, воспитанницы придут сюда, и каждая станет свидетельницей ее позора. Хотя позорился на самом деле тот, кто поставил избитого ребенка на стул, вот только некоторым этого не объяснишь. Больше чем уверена, что многие посочувствуют, но ни одна не приблизится, чтобы поддержать словом или взглядом. Просто из опасения встать на соседний стул.

Я сцепила руки за спиной во избежание и шагнула вперед. Если директриса напоминала мячик, то эта была похожа на крысу, чудом вставшую на задние лапы. Крупную, ростом с человека, голодную и от этого неизмеримо злобную.

– За что, позвольте узнать?

– За дерзость.

Она вся была сухая, как бальзамированный пару тысячелетий назад саван. Ворот накрахмаленного платья жестко впивался в дряблую шею, отчего кромка кожи над ним покраснела. Сжала руки – и пальцы ее захрустели словно хворостины на морозе. Я смотрела на эти грубоватые широкие ладони, а по спине полз холодок, пробуждая поднимающуюся из глубины сердца бессильную ярость. В таких руках легко представить розги, и силы в них немерено. Хотя в ухоженных руках отца было еще больше.

Воздух внезапно кончился, перед глазами замелькали разноцветные пятна. Комната отдыха задрожала: такая же унылая, как и все это место. Столы и диванчики хаотично прыгали вместе с камином, который, видимо, топили только по большим праздникам и над которым висел портрет Эльгера.

– И в чем же она выражалась? – поразительно спокойно сказала я.

– Назвала старшую воспитанницу крысой.

«Если она хоть капельку похожа на вас, неудивительно».

Мадам Горинье цедила слова, словно за каждое нужно было выложить по золотому. Странно, что, когда она открывает рот, скрежет не раздается – как от проржавевших петель. От того, чтобы как следует приложить ее тьмой о стену, удерживала самая малость: руки не хотелось марать. Я и так слишком долго с ней разговаривала, поэтому резко повернулась и подошла к девочке. Надо отдать ей должное, глаз она не опустила – смотрела смело и с вызовом. И все-таки внутренне сжалась – о, я слишком хорошо помнила это чувство: ожидание следующего удара. Пощечины или просто жестоких уничижительных слов.