могу сказать, что меня до глубины души поразило сходство между тем, что произошло, и сюжетом «Писем Асперна». Вам знаком этот роман?

– Мы сорок лет прожили с «Письмами Асперна», – ответила Мэри.

Прежде чем ехать в Брунненбург, я прочитал вышедшую в 1971 году автобиографию Мэри де Рахевильц, озаглавленную «Осмотрительность», – то была аллюзия на раннюю автобиографию ее отца, озаглавленную «Безоглядность». Помимо того, что это удивительно трогательная история, книга познакомила меня с двумя новыми элементами саги о фонде Эзры Паунда: с напряженными отношениями между Мэри и ее матерью и с навязчивым обожанием отца с ее стороны.

Первые десять лет жизни Мэри прошли в приемной семье на ферме в Южном Тироле, всего в нескольких милях от австрийской границы; она доила коров, чистила навоз и говорила на тирольском диалекте немецкого. Она усвоила привычки своего приемного отца – плевала на большую дистанцию и сморкалась в землю.

Ольга пришла в ужас, обнаружив, что ее дочь растет крестьянкой с грязными ногтями, первобытными застольными манерами и без привычки регулярно чистить зубы. Мэри изо всех сил сопротивлялась попыткам Ольги превратить ее в изысканную юную леди с хорошими манерами. Она чувствовала себя куклой в модных коротких платьях, которые Ольга заставляла ее носить. Подаренная матерью скрипка навевала на Мэри смертельную скуку, и она разбила инструмент об угол курятника – в своих воспоминаниях она написала, что с куда большим удовольствием научилась бы играть на цитре или губной гармошке. Мэри была в ужасе от требования Ольги выучить итальянский и говорить на нем во время пребывания в Венеции. «Ее суровое отношение отталкивало меня сильнее, чем языковой барьер», – писала Мэри. Случались моменты, когда Ольга была «поистине величественной и прекрасной, как королева, в своем отношении ко мне – нежном и мягком; в такие минуты она улыбалась [отцу] как фея». Когда же Ольга играла на скрипке, «я не видела на ее лице ни малейшей тени возмущения или обиды… и начинала замечать проблески ее величественной красоты, и страх сменялся своего рода благоговением». Но как только музыка умолкала, Ольга снова становилась отчужденной, непроницаемой, властной.

К восемнадцати годам Мэри узнала, что, во‐первых, она незаконнорожденная дочь, а во‐вторых, что ее мать хотела сына. В этот момент, писала Мэри, она почувствовала, что ей никогда не удастся снискать любовь матери.

Ольга была до глубины души оскорблена «Осмотрительностью» и несколько лет не разговаривала с Мэри. У Ольги был экземпляр книги, и Кристофер Кули заметил, что она была вся испещрена пометками. «Всякий раз, когда в разговоре всплывал какой-нибудь эпизод книги, – вспоминал он, – она сердито хватала автобиографию дочери с полки и начинала судорожно ее листать. “Вот это я сделала правильно, – приговаривала она, – и это я тоже сделала правильно”. Затем она захлопывала книгу и со стуком ставила ее на полку».

Отношения со временем смягчились, но обеих женщин по-прежнему разделяла географическая и эмоциональная дистанция. Эпизод с Райлендс – что бы еще он ни доказал – дал Мэри понять: заботу о матери она почти полностью уступила Филиппу и Джейн.

Любовь Мэри к отцу являла собой резкий контраст ее чувствам в отношении матери. «Образ моего [отца] всегда был у меня перед глазами, как солнце, сиявшее в конце светлого пути», – писала она. Когда Паунд брал ее в Верону и показывал достопримечательности, его образ затмевал памятники на заднем плане. Мэри вспоминала, как он отбивал чечетку по пути домой после просмотра фильма с Джинджер Роджерс и Фредом Астером. Она также вспоминала, как, сидя в своей комнате на четвертом этаже «Тайного гнезда», прислушивалась к звукам, свидетельствовавшим о возвращении отца, – сначала слышался стук черной трости, когда отец сворачивал на Калле-Кверини, а затем, когда он подходил к дому 252, раздавалось протяжное громкое «мяу», на что Ольга в тон тоже отвечала «мяу» из своей комнаты на третьем этаже, после чего Мэри стремглав преодолевала два лестничных пролета, чтобы встретить отца у дверей.

Когда ей сравнялось пятнадцать, ее отец – человек, дававший литературные советы Йейтсу и Элиоту, – написал ей письмо, в котором учил ее писать:

Ciao Cara! [38]

Учиться писать надо так же, как учатся играть в теннис. Нельзя все время играть, надо отрабатывать удары. Подумай: есть ли разница, если ездишь играть в теннис в Лидо? Я имею в виду: есть ли разница между игрой в Лидо и игрой в Сиене? Напиши об этом. Не для того, чтобы написать рассказ, а чтобы прояснить разницу.

Этот процесс очень долог. Когда начинаешь писать, трудно заполнить текстом одну-единственную страницу. Становясь старше, замечаешь, что можешь написать много. Подумай: дом в Венеции не похож ни на один другой дом. Венеция не похожа ни на один другой город. Предположим, что надо объяснить Кит-Кэту или даже какому-нибудь американцу, как найти нужный дом в Венеции. Как рассказать, как мы с тобой идем из дома в Лидо? Представь, что тот американец сходит с поезда – и как ему теперь найти номер 252 по Калле-К.?

Опиши нас или опиши Луиджино, прибывающего по ferrovia [39], сможешь? Есть ли у него деньги, есть ли они у нас, как мы едем?

Романист может слепить целую главу, описывая путь своего героя от вокзала до подъезда дома. Хорошее письмо делает возможным и даже достоверным то, что Кит-Кэт, прочитав эту главу, сможет сам дойти от вокзала до дома.

Ciao [40].

Хорошенько подумай обо всем этом, прежде чем пытаться писать.

Когда Мэри было лет пятнадцать, отец попросил ее в качестве упражнения перевести «Песни» на итальянский язык. Так началось ее пожизненное изучение отцовского произведения. «“Песни” постепенно стали книгой, без которой я просто не могла обойтись, – писала она. – Эта книга стала моей “Библией”, как часто подтрунивали надо мной друзья». В шестидесятые годы, когда Йельский университет купил значительную часть бумаг Паунда, были созданы архивы Эзры Паунда, куратором которых назначили Мэри. Один раз в год в течение двадцати пяти лет она проводила в Йеле месяц, приводя в порядок документы и письма отца.

Преображение Мэри из говорящей на диалекте деревенской девочки в красивую, воспитанную, образованную взрослую женщину-полиглота завершилось к двадцати годам. Но она навсегда сохранила любовь к горам и фермам своего детства, и дом в Южном Тироле стал на самом деле возвращением к корням приемной семьи.

Дорога из Венеции до замка Брунненбург заняла у меня три часа. Сначала я доехал на поезде до Мерано, а затем на фуникулере поднялся до деревушки Тироло. Последние четверть мили до замка Брунненбург я прошел пешком по «Ezra Pound Weg» [41]. Своими башнями и зубчатой стеной замок напоминал сцену из «Сказок братьев