и огороженные плиты, и я несколько раз падал, спотыкаясь о могилы. Небо было покрыто тучами, и где-то вдали запел петух. Невдалеке, за рядами можжевельников, которыми была обсажена дорога к церкви, по направлению к склепу двигалась какая-то мутная фигура. Могила была скрыта за деревьями, и я не мог видеть, куда девалась фигура. Я услышал шум там, где я сперва увидел белую фигуру, и когда подошел туда, то нашел профессора, державшего на руках какого-то худенького ребенка. Увидев меня, он протянул его мне и сказал:

– Теперь ты доволен?

– Нет, – ответил я.

– Разве ты не видишь ребенка?

– Да, вижу, но кто же принес его сюда? Он ранен? – спросил я.

– Посмотрим, – сказал профессор и направился к выходу кладбища, неся спящего ребенка на руках.

Подойдя к куче деревьев, мы зажгли спичку и осмотрели ребенка. На нем не оказалось ни царапины, ни пореза.

– Не был ли я прав? – спросил я торжествующим тоном.

– Мы пришли как раз вовремя, – сказал профессор задумчиво.

Нам нужно было решить теперь, что делать с ребенком. Если мы отнесем его в полицию, нам нужно будет давать отчет в наших ночных похождениях; во всяком случае, нам придется объяснить, как мы его нашли. Наконец, мы решили отнести его на Гит и, если заметим какого-нибудь полисмена, спрятать ребенка так, чтобы тот его непременно нашел, а самим отправиться домой как можно скорее. Все прошло благополучно. У самого Хэмпстон Гита мы услышали тяжелые шаги полисмена и положили ребенка у самой дороги. Полисмен посветил вокруг себя фонарем и нашел его. Мы услышали, как он вскрикнул от удивления, и ушли. К счастью, мы вскоре встретили кэб и поехали в город.

Не могу заснуть, потому записываю. Но все-таки нужно будет поспать, так как Ван Хельсинг зайдет за мною в полдень. Он настаивает на том, чтобы я с ним опять отправился в экспедицию.

27 сентября

Нам представился случай сделать новую попытку только после четырех часов. Кончились чьи-то похороны, которые тянулись с полудня, и последние провожатые удалились с кладбища. Спрятавшись за группой деревьев, мы видели, как могильщик закрыл ворота за последним из них. Мы знали, что до самого утра нас никто больше не потревожит, но профессор сказал, что нам понадобится самое большее два часа. Снова я почувствовал весь ужас действительности, более фантастической чем сказка; я ясно понимал ту опасность перед законом, которой мы подвергали себя своей осквернительной работой. Кроме того, мне казалось, что все это бесполезно. Возмутительно было уже то, что мы открыли цинковый гроб, чтобы убедиться в том, что женщина, умершая неделю тому назад, действительно была мертва, теперь же было верхом безумия снова открывать могилу, раз уж мы собственными глазами убедились, что она пуста. Меня коробило при одной мысли об этом. На Ван Хельсинга никакие увещевания не подействовали бы, у него своя манера. Он взял ключ, открыл склеп и снова любезно дал мне пройти вперед. На этот раз место не казалось уже таким ужасным, но впечатление, которое оно производило при свете солнца, было все же отвратительно. Ван Хельсинг подошел к гробу Люси, и я последовал за ним. Он наклонился и снова отвернул свинцовую крышку – и удивление и негодование наполнили мою душу.

Иллюстрации для подарочного издания 1916 года.

Художник – Эдгар Альфред Холлоуэй.

– Я отрублю ей голову, набью рот чесноком и вобью кол в ее тело…

В гробу лежала Люси точь-в-точь такая же, какой мы видели ее накануне похорон. Она, казалось, была еще прекраснее, чем обыкновенно, и мне никак не верилось, что она умерла. Губы ее были пунцового цвета, даже более яркого чем раньше, а на щеках играл нежный румянец.

– Что это – колдовство? – спросил я.

– Вы убедились теперь? – сказал профессор в ответ; при этом он протянул руку, отогнул мертвые губы и показал мне белые зубы. Я содрогнулся.

– Посмотри, – сказал он, – видишь, они даже острее, чем раньше. Этим и этим, – при этом он указал на один из верхних клыков, затем на нижний, – она может кусать маленьких детей. Теперь, Джон, ты веришь?

И снова дух противоречия проснулся во мне:

– Может быть, ее положили сюда только вчера!

– Неужели? Кто же это сделал?

– Не знаю. Кто-нибудь!

– А ведь умерла-то она неделю тому назад. Большая часть людей иначе выглядела бы после такого срока.

На это у меня не нашлось возражения. Ван Хельсинг, казалось, не замечал моего молчания; во всяком случае, он не выражал ни разочарования, ни торжества. Он внимательно смотрел на лицо мертвой женщины, подымая веки и разглядывая глаза, затем еще раз отогнул губы и осмотрел зубы. Потом, повернувшись ко мне, сказал:

– Тут есть одна вещь, совершенно из ряда вон выходящая. Люси укусил вампир, когда она в беспамятстве разгуливала во сне. О, ты ошеломлен, ты этого не знаешь, Джон, но ты все узнаешь потом, позже… Пока она находилась в беспамятстве, ему было очень удобно высасывать у нее кровь. В беспамятстве она умерла, и в беспамятстве она «Не-мертва». Вот почему это исключительный случай. Обыкновенно, когда «Не-мертвое» спит «дома», – при этом он сделал жест рукою, желая этим показать, какое значение «дом» имеет для вампира, – то по его лицу видно, что оно такое, но когда оно перестает быть «Не-мертвым», то превращается в нечто вроде обыкновенных мертвецов. В этом состоянии от них нет никакого вреда и мне тяжело, что приходится убивать ее во сне, в таком состоянии.

Мне стало жутко, и я начинал уже верить словам

Ван Хельсинга, но ведь если она действительно была мертва, то какой смысл снова ее убивать? Он взглянул на меня и, очевидно, заметил перемену в моем лице, потому что как-то торжествующе спросил:

– А теперь ты веришь?

– Не торопите меня. Я готов это допустить. Но как вы исполните свой кровавый долг?

– Я отрублю ей голову, набью рот чесноком и вобью кол в ее тело.

Я содрогнулся при мысли, что так исковеркают тело той женщины, которую я любил. И все-таки чувство это было не так сильно, как я ожидал. В сущности, теперь я начинал содрогаться от присутствия этого существа, этого «Не-мертвого» существа, как Ван Хельсинг называл это, и я чувствовал к «нему» омерзение.

Ван Хельсинг долго над чем-то раздумывал; наконец, закрыл саквояж и сказал:

– Я передумал. Если бы я решил исполнить свое намерение, то сделал бы это сейчас же, но может возникнуть масса осложнений, которые могут оказаться гораздо неприятнее, чем