Вот таким воздухом дышал автор пока еще не написанной «Крейцеровой сонаты», сюжет которой подсказал ему актер В. Н. Андреев — Бурлак. Софья запомнила тот день, 20 июня 1887 года. Тогда актер случайно вспомнил о рассказе своего несчастного попутчика и соседа по купе, который, когда они вместе ехали в поезде, поведал ему грустную историю об измене жены. Спустя четыре месяца эта повесть уже была завершена Лёвочкой начерно. В ней он клеймил брак, представлявшийся ему исключительно как падение, а не служение Богу. По его мнению, даже браком невозможно было оправдать деторождение. А Софье так хотелось ему парировать: «О, моралист, не будь так строг». Но, кажется, этот критик — моралист был так глух, что не мог услышать иное мнение, противоречащее своему, означающему целомудренный союз между мужчиной и женщиной. Муж ссылался на жизнь американских сектантов, в которой он усмотрел идеальную модель брака. Так Лёвочка приближался к Богу, уходя от семьи, уверяя весь мир в том, что холостяк не должен жениться.

А как же тогда быть с его утверждением, что «все вопросы решаются только ночью»? Теперь он, кажется, не находил ни одного внятного опровержения этой максиме. У него также не было и серьезных метафизических обоснований своих новых антибрачных воззрений. Сейчас муж уже не признавал «магдалин» и смотрел на мир нерадостным взглядом скопца. В своих умозрительных рассуждениях он не позволял женщине — жене сворачивать ни вправо, ни влево. Особенно это касалось интимных отношений. По его мнению, жена не могла быть ни потехой, ни магдалиной, то есть никем. В этих мужниных призывах Софья слышала нечто комическое: предложение ходить не на ногах, а на руках. Как он не мог понять, что люди делятся не только по половому признаку, но и по возрастному. Она была убеждена, что не аскеза и не страх управляют людьми, а исключительно чувство прекрасного. Ведь Бог не сказал: «Счастливая супружеская пара», а произнес нечто другое, что «муж и жена плоть едина». Поэтому неверно считать, думала она, основой брака счастье. Счастье есть результат, а не условие брака. Именно поэтому Софья с таким упорством искала рецепт своего семейного счастья.

Муж тем временем публично, без стеснения и утайки, рассказывал всему миру о своих страстях, выворачивая себя наизнанку. Он сравнивал себя с кроликом, который притянут к боа, а сам он притянут к службе дьяволу. Держа своего грудного малыша, Софья размышляла о человеческом несовершенстве, а когда слышала призывы мужа к абсолютному целомудрию, не могла удержаться от смеха. Хорошо призывать к целомудрию, воздержанию, при этом не воздерживаясь самому. Маленький Ванечка лишний раз напоминал об этом. Глядя на своего младенца, она еще больше убеждалась в том, как чиста и прекрасна любовь к маленьким детям. А что же муж? Он вел себя неровно, и из‑за этого Софья не находила себе места, постоянно возмущалась тем дурным, что видела в его глазах, когда он смотрел на нее с вожделением, а потом рыдал от страсти и целовал ей грудь. Ей было обидно, что она, живая, умная, привлекательная женщина, превращалась в вещь, невольно служа его соблазнам.

Читая дневники мужа, Софья не раз наталкивалась на его нелестные отзывы о женщине, которая для него всегда была самкой, добычей. К женщинам, уверял он, нужно относиться снисходительно, они не способны понять мужчин. Что ж получается: если бы не спальня и половая связь, то им и говорить было бы не о чем? А муж отмахивался, уверяя, что познавал женщину по своей жене, а потом уже и по дочерям. В общем, «Крейцерова соната» занимала Лёвочку сильно и всецело, включая и женофобские его настроения.

Софья хорошо знала истинную цену всем фарисейским заверениям мужа. Он выдавал себя за целомудренного аскета в своих сочинениях, а в реальной супружеской жизни его обуревали страстные чувства, борьба с собственной гиперсексуальностью. Только она одна знала подлинную цену его показной святости, так похожей на ханжество. Софья была знакома с двумя Толстыми — одним мифологическим, а другим реальным, которого она наблюдала в спальне. Теперь первый Толстой путешествовал с Колечкой Ге и небрежно давал ей советы, например, «свесить Ивана», постоянно следить за его кормлением, прикармливать ребенка, если ему не будет хватать молока. Он непременно делал оговорки, что решать подобные вопросы надо исключительно ей, а никому другому. А Софье было не до его советов, она думала совсем о другом, чтобы он выслал ей карету, в которой она могла бы приехать на лето в Ясную Поляну и отдохнуть от забот. Хотя она представляла себе усадьбу в мрачных тонах: разгромленную бесконечными «темными» визитерами мужа (имеются в виду единомышленники Jl. Н. Толстого. — Н. Н.), грязную от этих посещений. Софья просила, чтобы муж привел дом в порядок к ее приезду, придал ему соответствующий благообразный вид.

Тем временем она взялась за переписывание новой повести мужа и сразу окунулась в страшную пучину, как это уже однажды случилось с ней, когда он попросил ее прочесть свой дневник. Перелистав рукопись, Софья ужаснулась дикому разврату, описанному там. Тогда она снова потянулась к дневнику мужа, словно к запретному плоду, и поняла: ее прошлая рана по — прежнему кровоточила. Она удивилась тому, какая крепкая нить связывала Лёвочкин дневник с «Крейцеровой сонатой».

Когда Софья уставала, ей на помощь в переписывании «Крейцеровой сонаты» приходила дочь Таня. Но муж хотел, чтобы эта повесть досталась только «прекрасным рукам» жены. Сам он в это время наслаждался звуками «Крейцеровой сонаты» в исполнении скрипача и детского учителя Лясотгы и сына Сергея, аккомпанирующего ему за роялем. Слушая музыку, Лёвочка приходил в экстаз, не раз восклицая: «Что хочет от меня эта музыка?!» Он был убежден, что музыка аморальна, потому что она «стенограмма чувств», под воздействием музыки можно сотворить что‑то очень неладное. Муж наслаждался только «порогом любви», то есть целомудрием, неиспорченным чувственными соблазнами. Находясь в этом крайне пуританском состоянии, которое, как считал Лёвочка, доступно лишь «гадкому старику», он бодро взялся за перо, чтобы написать художественный манифест о половом воздержании, назвав его «Крейцеровой сонатой». Таким способом муж хотел приблизиться к Богу, а в реальности бежал от жены и семьи. Все их ссоры, размолвки возникали из‑за желания физической близости со стороны мужа. Ведь Софья была излюбленной подругой его ночей, которая безошибочно знала, что если он с ней особенно ласков, то нужно пойти навстречу его желаниям. А потом приходили рекомендации ее врачей, не допускавших возможность их супружеской близости из‑за опасности новой беременности. Муж же настаивал на своем и не доверял врачам.

Софья узнала, что прочитав «Крейцерову сонату», Александрин Толстая заметила: «Как? Он хочет прекращения рода человеческого? Уж не завести ли случных конюшен?…» Софья могла бы подписаться под этими словами. Она до сих пор не могла понять, как можно, пережив столько влюбленностей, достигнув шестидесятилетнего рубежа, прилюдно отречься от плотской любви и физических удовольствий, проповедовать целомудрие, а в реальности наслаждаться плотскими радостями. Она содрогалась от мужниных утверждений, что из ста браков девяносто девять несчастные. Ей было больно, что в своей повести и послесловии к ней он клеймил все, даже самые нравственные браки. Но как же быть с Божьей заповедью: «Плодитесь, размножайтесь, наполняйте землю»? Может быть, муж уже не доверял Богу, посягая на его истины? Софья совсем запуталась в двух Толстых, оба из которых были ее мужем. Сейчас ей было не до этого, потому что она узнала о своей очередной беременности в 45 лет! Начались ужасные боли, Софья консультировалась у врачей, как ей избавиться от них и от беременности. Вердикт докторов был такой: ставить пиявки на матку. Снова боль, выкидыш, облегчение.