религиозности, а вожди были лишены ясности ума. Схоластическая казуистика привилась и еврейству. В богослужениях не было приподнятого настроения, в делах не было честности. Синагогальный ритуал судорожно хватался за все, что осталось от прежнего времени, воспринял в себя много непонятных молитв и, в общем, получил некрасивый характер. В немецких общинах почти что не было проповедей, место коих заступали иногда талмудические поучения, но последние были непонятны народу, особенно женщинам, и потому не трогали сердец. Правда, испанско-португальские проповедники пользовались звучным языком своей родины; но их речи были в такой степени преисполнены схоластических туманностей, что были еще менее понятны широким слоям народа.

В общинах на острове Кандии существовал издавна обычай в Судный день пополудни читать из книги пророка Ионы на греческом языке. Тамошний раввин, Илия Капсали, принадлежавший к образованным людям, нашел этот обычай весьма неуместным и хотел его устранить. Раввин Падуи, Меир Каценеленбоген, который, будучи запрошен об этом, высказался за сохранение его, привел мотивы, вытекающие не из сущности дела, а из чисто раввинских соображений. О назидании и поучении народа не было и речи.

Упрямо поддерживаемое раздробление общин являлось также источником многих несчастий. Травля евреев забросила многих беглецов из Пиренейского полуострова и Германии в большие города Италии и Турции; эти беглецы, однако, вместо того, чтобы вступить в имевшиеся уже общины коренных евреев, напротив, отделились и изолировали себя от них. Поэтому, во многих городах бывало нередко столько же малых общин, сколько было местностей и городов, из коих бежали преследуемые евреи. Кастильские общины отделились от арагонских и каталонских общин, а апулийские от калабрийских. Лиссабонские изгнанники не хотели объединиться даже с другими португальскими беглецами. Таким образом, в Константинополе, Адрианополе, Салониках, Арте (Ларте) в Греции и многих других городах образовалась пестрая карта общин, из которых каждая имела для себя особо представителей, синагогальный ритуал, раввинов, школы, организации для помощи бедным; все были преисполнены самомнением и завистью друг к другу. При таких условиях нельзя было ожидать каких-либо значительных мероприятий, направленных к общему благу всего еврейства. Духовные вожди евреев, хотя, в общем, и отличались нравственностью и внутренней религиозностью, нередко пресмыкались пред богачами своих общин, сносили их высокомерие и неуместные выходки и не решались мужественно выступить против них. Так, напр., в Падуе жил один богатый немецкий еврей, по имени Герц Вертгейм, который был настолько тщеславен, что хвастался всегда своим фамильным гербом (оленем). Он приказал изготовить орнамент со своим гербом из жемчуга и хотел поместить его в синагоге. Престарелый раввин немецкой общины, Иегуда Менц, находил это незаконным и воспротивился этому желанию, порожденному крикливым и пустым тщеславием. Герц Вертгейм, бывший противником этого достопочтенного раввина, хотел, однако, осуществить свою волю и, действительно, нашел некоторых раввинов, которые, подкупленные его богатством, поддерживали его домогания к великому огорчению Иегуды Менца. Последствием этого упадка нравов были постоянные споры и трения между раввинами.

Еще хуже этого раздробления еврейства на мельчайшие общины были упадок духа, мелочность и пресмыкательство, которые замечались не только у евреев, говоривших на немецком языке, но и у сефардских переселенцев. И только, когда дело шло о смерти за унаследованную от предков веру, они все становились великими героями; помимо-же этого, деятельность даже вождей была чрезвычайно мелочна. В еврейской жизни не было проложено новых путей, несмотря на ежедневные перевороты в христианском мире. Те, которые пребывали на высоте науки, большей частью ходили по проторенным дорожкам и еще только более утаптывали их. Умственная деятельность была главным образом направлена на пояснение старых писаний и на составление комментариев, даже комментариев на комментарии (суперкомментариев). Талмудисты излагали и комментировали Талмуд, а ученые с философским образованием поясняли «Руководителя заблудших» Маймонида. Во всей этой деятельности не было никакого подъема духа или порыва. Ни единого звука истинной поэзии не раздалось с уст тех, кто воспитался на ней; не прозвучала даже потрясающая, просветленная страданиями песня. Единственное, что свидетельствует об изменившейся времени и положении, это интерес к историческим воспоминаниям, который, правда, замечался только у евреев из Пиренейского полуострова. Последние хотели сохранить в памяти последующих поколений безграничные страдания, которые они претерпели. Новые страдания заставили их живо вспомнить о всем том, что евреи пережили, начиная с седой старины, и они увидели, что история еврейского племени есть не что иное, как одно сплошное потрясающее мученичество. Одновременно с Авраамом Закуто работал и Исаак Абрабанел над историческим трудом о жизни евреев), начиная с древнейших времен и до последних дней. Его история во всяком случае составлена тщательнее и элегантнее хаотической хроники Закуто. Его сын, Леон Медиго, также посвятил свое перо трагическим воспоминаниям своих соплеменников в Испании. Об историческом повествовании Илии Капсали уже было упомянуто тут; он также отвел большое место в своей хронике истории изгнания евреев из Испании и связанных с этим бедствий.

Помимо этого в описываемое время не появилось ничего нового. Свободное мышление и философские исследования не пользовались любовью. Исаак Абрабанел, проникнутый старым еврейско-испанским духом, нашел многое в философских сочинениях Маймонида неправильным и противоречащим иудаизму и порицал свободного исследователя, Нарбони, и других, которые не удовлетворялись традициями. Португальский беглец, Иосиф Явец, всю вину за изгнание евреев из Испании и Португалии сваливал на философию, заявляя: она была великой грешницей, соблазнившей Израиля, и потому приговор суда над ним был столь суров. Иосиф б.-Давид ибн-Яхия IV Имоле, внук португальского государственного деятеля, Иосифа ибн-Яхия III, отвергал всякую философию, даже исследования Маймонида, и вернулся к мысли поэта-мыслителя Иегуды Галеви, что в еврейском племени живет своеобразная, по своей природе весьма отличная от других, более глубокая и проникновенная душа, которая, путем исполнения религиозных предписаний, держится на достойной её высоте и может дойти до пророческого экстаза. Подобную же неудовлетворенность философским мышлением выражал и врач Овадия Сфорно, учитель Рейхлина.

Свежестью веет только от философского сочинения даровитого Леона Абрабанела или Медиго, которое уже одним своим заглавием: «Беседы о любви» (Dialogbi damore) показывает, что читатель не имеет тут дела с банальными размышлениями заурядного философа. Этот отпрыск старой благородной фамилии более всех своих современников проявил всю эластичность еврейского ума. Вырванный из спокойной беззаботной жизни, заброшенный в чужую страну, гонимый по всей Италии своими врагами, с гнетущей болью в сердце по поводу заживо умершего для него, похищенного у него первенца, Леон Медиго сохранил в себе еще такую силу духа, что сумел приспособиться к новым условиям, проникнуть в самые глубины итальянского языка и литературы, связать и объединить в стройную систему все разрозненные мысли отдельных философов. Не прошло и десяти лет со времени