его бегства из Испании, как он уже слыл ученым итальянцем, соперничал во вкусе с образованнейшими людьми эпохи Медичей и даже превосходил их всесторонностью своих знаний. Тем же пером, которым он написал своему сыну, насильно крещенному и воспитывавшемуся в Португалии, душу раздирающее послание, в коем увещевал его «всегда помнить об иудаизме, изучать еврейский язык и литературу и не забывать глубокой скорби отца и неутешного горя матери, которая по целым дням плачет о нем и повторяет его имя», тем же пером он написал свои «диалоги о любви», через которые красной нитью проходит глубокая любовь Фило к Софии. Это сочинение, производящее впечатление романа, является точно рамкой для философской системы Леона Медиго. Познакомившись уже в Испании с системами Аристотеля и Маймонида, а в Италии с платоновской или, вернее, неоплатоновской метафизикой, он слил эти системы в одно стройное целое. На плавном, грациозном итальянском языке течет беседа между Фило и Софией о высшем назначении человека.

Жизненным принципом вселенной, по мнению Леона Абрабанела, является глубокая любовь и потребность каждого существа любить другое. Любовь — это живой дух, наполняющий весь мир, это — связующее звено вселенной. Любовью Бог создал мир. Любовью же он управляет миром и соединяет дух с телом. Но эта любовь должна быть взаимной. Душа человека должна питать любовь к своему Творцу, и тогда она достигает своей цели. Цель же эта — добродетель и мудрость. Этим достигается высшее блаженство людей, страстное упоение Божеством. Любовным отношением людей к Богу облагораживается вся природа и соединяется с Божеством. Это приблизительно основная мысль «диалогов о любви» Леона Медиго, которые звучат скорее философской идиллией, чем строгой системой: в них фантазия господствует над мыслью, и в выраженных там взглядах больше поэзии, чем истины. Он весьма далек от иудаизма. Хотя туда включены и некоторые библейские и даже талмудические изречения, но последние совершенно стушевываются перед целой грудой аристотелевских и платоновских идей, а также толкований языческой мифологии. Леон Медиго проявил, правда, глубокое уважение к «еврейской истине» и даже пытался защищать библейскую версию о создании мира из ничего от противоположных воззрений греческой философии; однако он недостаточно проникся своеобразным учением иудаизма. Этим и объясняется, что его сочинение было более оценено христианами, чем евреями. Итальянцы гордились тем, что впервые философские мысли были выражены на горячо и страстно любимом ими итальянском языке. Один итальянский писатель выразился: «если бы диалоги еврея Леона были написаны таким хорошим итальянским стилем, какого они заслуживают, то нам не приходилось бы завидовать древним римлянам или грекам». Римлянин Мариано Ленца вынес эти (по его выражению) «Божественные диалоги» на свет Божий и посвятил их одной благородной и даровитой римской даме. Сочинение Леона Медиго стало любимым чтением образованных людей и в течение двух десятилетий было пять раз перепечатано. Двое французских писателей (Дени Силвестр и Соваж Дюпарк) перевели диалоги на французский язык, причем Соваж посвятил его могущественной королеве-матери, Екатерине Медичи. Другой писатель (Карл Сараценус) перевел беседы Леона на латинский язык и посвятил их Гранвеле, министру Филиппа II Испанского. Скоро после этого еврей Гедалия ибн-Яхия перевел их на испанский язык, посвятив их самому мрачному королю.

В то время христианский мир стал интересоваться философскими вопросами; напротив, евреи и даже преследуемые беглецы из Пиренейского полуострова совершенно потеряли интерес к ним. В умах, отвыкших от строгого логического мышления, стала гнездиться кабала с её шумихой звонких, но лишенных содержания фраз, наполнив собою опустевшие головы. В XVI веке лишь началось господство кабалы, её противники, кончая Саулом Когеном из Кандии, достойным учеником Илии Делмедиго, частью не были уже в живых, частью же не были расположены объявить войну духу того времени, столь склонному ко всему парадоксальному и сверхъестественному. Сефардские беглецы, как, напр., Иегуда Хаят, Барух Беневент, Авраам Лева, Меар б.-Габай, Ибн-аба Замра, занесли кабалу в Италию и Турцию и, с присущей им необыкновенной подвижностью, доставили ей ревностных приверженцев. Увлечение кабалой христианских ученых, Эгидио из Витербо, Рейхлина, Галатина и других, тоже повлияло на евреев. До того времени лишь терпимое внутри еврейства, это тайное учение приобрело, благодаря упадку нравов, хаосу, преследованиям и скитаниям, официальный характер. Это учение, так думали евреи, содержит, вероятно, ядро глубокой истины, если знатные христиане так страстно интересуются им. Верующие в кабалу проповедники стали, чего раньше никогда не было, развивать это учение с высоты кафедры. В вопросах касательно ритуала и всякого рода установлений советовались также и с кабалистическими писаниями, которые часто имели при этом решающее значение. Нельзя поэтому удивляться тому, что мало-помалу разные мистические элементы перешли из Зогара в молитвенник, наложив на него печать чего-то таинственного. С наглым высокомерием кабалисты утверждали, что только они одни владеют традицией, унаследованной от Моисея, и что Талмуд и раввины должны преклоняться пред ними. Дело дошло до того, что сам кабалист Авраам Леви нашел в молитвах кабалистов богохульство, так как они обращаются с мольбой к ангелам или к мировым субстанциям (Sefiroth), Они даже осмелились изменить и исковеркать некоторые слова в свитках Торы в духе зогаровских перестановок, хотя в этом случае самая педантичная точность и неизменность текста вменена в обязанность. Тому, кто хотел восстановить первоначальный текст, они внушали естественный страх, что это неизбежно повлечет за собой ослепление или другое несчастие. Таким образом, тайное учение со всеми своими фантазиями и нелепостями, господствовавшее до того в умах небольшого числа приверженцев, нашло всеобщее распространение среди еврейства, затуманив умы. Сопротивление, оказанное раввинами этому вмешательству мистики в ритуал и религиозную жизнь еврейства, было весьма слабо, ибо они сами были убеждены в божественном происхождении кабалы и потому лишь робко сопротивлялись новшествам.

Пустая кабала не замедлила найти восторженный отклик в пустых головах. Как у ессеев, так и у мистиков Зогара центральным пунктом учения были мессианские упования. Ускорить наступление мессианского царства или царства Божия или царства нравственного миропорядка, путем перестановок букв и комбинирования чисел, заранее вычислить и возвестить время наступления этого царства — на это было направлено все их внимание. Исаак Абрабанел, хотя не сочувствуя кабале, все же из благочестивых опасений поддерживал эту мессианскую экзальтированность. Все возраставшие страдания оставшихся в небольшом числе испанских и португальских евреев повергли многих в отчаяние, лишив их надежды на наступление лучших времен. Не только необразованные, но даже ученые и благочестивые евреи отказались от своих, им столько близких и дорогих, мессианских упований, как от прекрасного сновидения, которое не может никогда осуществиться. Они были убеждены, что еврейское племя рождено для вечного страдания, оно никогда не сбросит с