Император Канси взглянул на меня, едва заметно кивнул и молча принялся за еду.

Несмотря на то что Его Величество лично встретился с Иньжэном, это никак не отразилось на положении последнего – он по-прежнему оставался под стражей. Весь императорский двор трясся от страха, не в силах разгадать намерения императора. Борьба между лагерями становилась все ожесточеннее; кто-то поддерживал наследного принца, кто-то, напротив, припоминал все его дурные поступки. Вокруг царил хаос, и актеры сменяли друг друга на сцене быстрее молнии: только что пел свою арию ты, и вот перед зрителями уже появляется совсем иной персонаж.

Каждый из принцев по-своему отреагировал на сложившуюся обстановку. Тринадцатый принц, вернувшись из путешествия, стал гораздо меньше бывать при дворе, и я совсем не видела его. Четвертый принц попросту отсиживался дома, сказавшись больным. Восьмой принц также ни разу не показался в павильоне Цяньцингун, девятый же и четырнадцатый бывали там от случая к случаю, но оба приходили и уходили в спешке; кроме того, вокруг было слишком много чужих глаз, и у меня не было возможности перекинуться с ними и парой слов.

Император Канси безучастно и безмолвно взирал на все это. Порой во время отдыха он даже беседовал со мной о вещах, имеющих отношение к чаю: о том, где вода самая вкусная, названия каких сортов чая имеют самый глубокий смысл и чьи стихи о чае самые лучшие. С виду Его Величество был настроен благодушно, и мы с Ли Дэцюанем, прислуживая ему, не испытывали никакого беспокойства. Казалось, будто ничего и не случилось.

Я спокойно наблюдала за происходящим, в душе преклоняясь перед императором Канси. Несмотря на глубокие душевные переживания, он вел себя так, что ни один человек не понял бы, что он чувствовал на самом деле. Впрочем, кажущийся безучастным император зорко подмечал слова и действия каждого человека из своего окружения.

Так и летели дни, полные страха и неуверенности. Наступил канун Нового года. Бывший наследный принц Иньжэн продолжал находиться под стражей, как и первый принц Иньчжи. Весь дворец, затаив дыхание, ждал, кому же достанется титул наследника, поэтому праздничное торжество, внешне яркое и радостное, было лишь гладью озера, таящего в глубине клокочущий водоворот.

Мне не хотелось идти и наблюдать это показное веселье, и тут как раз подошла моя очередь нести ночную службу в зале. Юйтань предложила подменить меня, но я отказалась и, велев ей хорошенько повеселиться, встретила новый, сорок восьмой год эры Канси[56] в одиночестве и тишине, в дворцовом зале, среди горящих свечей и жаровен.

В тот час, когда едва-едва забрезжил рассвет первого дня нового года, я тихо сидела за столом, глядя в окно. Мимо окна прошла Юйтань и, видя, что я застыла с безжизненным взглядом, недоумевающе спросила:

– Сестрица, ты сегодня провела на службе всю ночь и до сих пор не легла спать?

Ее голос привел меня в чувство, и я со смешком ответила:

– Уже иду.

Я тут же захлопнула окно. Юйтань улыбнулась и вышла за ворота.

Я продолжила в молчании сидеть за столом, чувствуя, как солнечный свет за окном становится ярче. В комнате мало-помалу светлело, на сердце же у меня становилось все тяжелее. Я легла на стол, думая: почему? Почему он до сих пор не пришел? Неужели в этом году забыл? Может быть, его задержало какое-то дело? Или он больше никогда не придет?

Я прождала до самого полудня. Евнух успел принести обед, а ко мне никто так и не пришел. Аппетита не было, даже смотреть на еду и то было тошно. Я отставила коробку с обедом в сторону и рухнула на кровать, не разуваясь и не накрываясь одеялом. Все это время мне казалось, что я давно готова спокойно принять то, что однажды он отпустит меня, что в какой-то момент он может просто исчезнуть из моей жизни. В конце концов, на сколько может хватить терпения у мужчины, добивающегося женщины? Оказывается, я ошибалась. Стоило такому действительно случиться, и выяснилось, что я не могу спокойно это принять, зато могу разочароваться, мучиться и страдать!

Пока я лежала, ощущая себя так, будто мое сердце превратилось в кусок льда, в дверь постучали. Я рывком села на кровати, а затем опрометью кинулась к двери, отодвинула створку и замерла. На пороге стоял незнакомый мне евнух. Уловив недоверие в моем взгляде, он торопливо поприветствовал меня и произнес с заискивающей улыбкой:

– Вашего покорного слугу зовут Сяо Шуньцзы. Я нечасто бываю в павильоне Цяньцингун, поэтому сестрица не знает меня.

Я продолжала смотреть на него, не говоря ни слова. Обернувшись, он огляделся по сторонам, а затем достал из-за пазухи сверток из красного шелка и вручил мне. Хотя я и была озадачена, в душе сразу все поняла и мигом схватила сверток. Евнух широко улыбнулся, а затем попрощался, присев на одно колено, и умчался прочь.

Я торопливо закрыла дверь и села к столу. Попытавшись успокоиться, я развернула ткань. Внутри свертка лежало ожерелье.

Я взяла его в руки и принялась разглядывать. Цепочка была сплетена из серебряных нитей толщиной в волос, а узор напоминал набегающие на берег легкие волны. На цепочке висела подвеска из сверкающей белой яшмы в виде цветка магнолии, выточенного столь искусно, что казалось, будто это маленький живой цветок – стоит поднести его к носу, и почувствуешь едва уловимый свежий аромат.

Вдруг догадка молнией поразила меня, и я задрожала всем телом. Подвеска в виде цветка магнолии, лежащая у меня на ладони, была такой же холодной, как его губы. Холод мгновенно устремился от ладони к самому сердцу, и я тотчас отбросила ожерелье. Тихо звякнув, оно упало на красную шелковую ткань.

На фоне алого шелка расплескались серебристые волны, и на них мирно покачивался искрящийся цветок белой магнолии. Я тупо глядела на него, и мне чудилось, будто я снова слышу тихое дыхание у самого уха, чувствую легкое прикосновение холодных губ к своей щеке, а в моем словно обледенелом теле пылает жаркое пламя. Внезапно я вскочила со стула, лихорадочно завернула ожерелье обратно в кусок шелка и, открыв сундук, сунула сверток на самое дно.

На глаза мне попались три письма, также убранные мной в самый низ сундука. Я легонько провела пальцем по бумаге, а потом, не удержавшись, вытянула письма наружу и положила на стол. Я давно заучила их наизусть; черные иероглифы глубоко отпечатались в моей памяти. Я воспроизводила письма слово в слово, когда коротала, казалось, бесконечные бессонные ночи в давящей тишине дворцового зала.

Скривив губы в улыбке, что была горше, чем если бы я плакала, я шепотом сказала себе: «Он больше не придет». Затем я медленно сделала глубокий вдох, взяла письмо, лежавшее в самом низу стопки, и не спеша развернула его: