омертвело, сделалось деревянным, чужим… Чем раньше в расход — тем лучше.

— Чего ждем? — спросил один из конвоиров.

— Не чего, а кого. Следователь застрял где-то между коридорами.

— Может, к начальству вызвали?

— Не знаю.

На Берзина они не обращали внимания, для них он был неким неодушевленным предметом, возможно, даже уже мертвым, в следующую минуту конвойные начали говорить о неведомой буфетчице Зинке, которая сбежала от своего мужа, такого же конвоира, как и эти двое, и через пару дней обнаружилась в постели холостяка-лейтенанта из хозяйственного управления.

— Как думаешь, лейтенант женится на ней или нет? — В фургоне было холодно, лица конвоиров окутывались мелким звенящим паром, в клетке было еще холоднее, к толстым прутьям легко прилипали влажные пальцы, Берзин, почувствовав, что внутри у него зашевелился холод, обхватил себя руками, чтобы немного согреться, закрыл глаза, словно бы хотел что-то увидеть.

Ничего, кроме серого, подрагивающего, будто студень, марева не увидел.

«Вот и все, вот и конец мучениям», — возникла в нем и тут же пропала равнодушная мысль. Конвоиры продолжали обсуждать неведомую буфетчицу, обсосали ей все косточки и вынесли приговор… Но в одном они были едины — красивее Зинки еще не видывали женщины на свете.

Наконец хлопнула дверь кабины, один из конвоиров высунулся наружу:

— Что, поехали?

— Поехали! — Берзин узнал молодцеватый голос капитана. — Запас патронов взяли с собой?

— Да, — конвоир не выдержал, хохотнул коротко, — можем целую улицу выкосить.

— Вперед! — скомандовал капитан. Отзываясь команде, тонко взвыл мотор полуторки, под колесами остро заскрипел снег, Берзину показалось, что снег заскрипел под ним, буквально под ногами — отвык он от воли, от жизни вне тюрьмы. А ведь она существует и вне тюрьмы.

На спайках решетки, в слабом свете электролампочки белел махристый снег, тепло одетые конвоиры продолжали переговариваться. Берзин попробовал прикинуть, сколько же времени они едут и вообще, сколько ему осталось жить?

По всему выходило — немного, совсем немного: расстрелы-то производят недалеко от Москвы, в карьерах, где раньше брали песок и гальку для строительства домов, а сейчас эти карьеры разделяют страшную долю обреченных людей — езда до них минут сорок всего, не больше… Максимум — час. Берзин сцепил зубы и помял застывшие плечи руками. Если полчаса назад он холода не ощущал совсем, то сейчас ощутил… В висках с тонким электрическим звоном забились молоточки. Раз он слышит их, значит, еще жив.

Под колесами продолжал визжать снег, но тряски не было — похоже, они ехали не по ухабистому проселку, а по ровному шоссе.

Минут через десять ровная песня мотора оборвалась, фургон въехал в какую-то яму, накренился и остановился.

— Кажись, приехали. — Один из конвоиров, красноносый, неторопливый, подвязал под подбородком тесемки шапки, ухватил карабин поудобнее и приподнялся на скамейке.

— Погоди, — остановил его второй конвоир, — капитан скажет, когда вылезать.

Капитан не замедлил объявиться, выпрыгнул из теплой кабины, потоптался немного у заднего колеса, разминая ноги — скрип снега под его сапогами был особенно резок, — и стукнул кулаком в бок фургона:

— Выходи!

Конвойные отперли железную клетку, наставили на Берзина стволы карабинов и дружно окутались мерзлым паром:

— Вылазь!

Берзин снова провел себя руками по замерзшим плечам и, согнувшись скорбно — показалось, что конвоиры будут сейчас его бить прикладами по плечам, выбрался из клетки, потом спустился на снег. С трудом спустился — опухшие ноги едва держали его. За эти месяцы он сильно ослаб, похудел, сделался почти невесом — кажется, дунет ветер посильнее, и человека этого понесет, понесет по пространству и в конце концов уволочет — не станет его. А Берзина и так и этак не станет, он это прекрасно понимал.

Небо здесь, за городом, было совсем иным, чем в Москве — в городе оно рябоватое, с рыжими нездоровыми пятнами, подрагивающими нервно, с дымом морозным, сваливающимся на землю откуда-то из-под облаков, — вероятно, это коптила ТЭЦ на набережной реки, забивала мелкой угольной пылью всякое неосторожно распахнувшееся горло, а здесь небо было чистым, и воздух был чистым. Берзин почувствовал, что воздух пахнет хвоей, — значит, совсем рядом находится лес. Он выпрямился.

Конвоиры ткнули его в спину стволами карабинов:

— Вперед!

Капитан достал из кобуры наган и, щелкнув курком, также ткнул стволом в спину:

— Вперед!

Хорошее оружие — наган. Хоть и сконструировали его в Бельгии, в тамошних оружейных подвалах, и назвали по имени изобретателя Нагана, а выпускают в Туле — очень качественные стволы! Семизарядные, самовзводные, безотказные, с двухсот метров пробивают доску. Калибр — семь шестьдесят две. У Берзина на работе, в сейфе, лежит точно такой же наган, наградной.

— Ну что, контрреволюционная падаль, — свистящим голосом произнес за спиной капитан, — последние твои минуты пришли, готовься.

Берзин шагнул в черноту, в которой слабым мерцанием снега были обозначены ближайшие полтора метра твердого, хорошо утоптанного пространства.

— Вперед! — прорычал один из конвоиров. Они прошли в темноте метров двадцать.

Мороз впивался в тело Берзина, вкручивался в уши, стискивал колени и плечи, Берзину казалось, что сейчас откажут ноги и он рухнет в снег. Если рухнет, то расстреливать его будут лежачего, пулей под череп — палачи с Лубянки научились очень ловко и быстро уничтожать людей, иногда, на спор, — одной пулей двух человек (важно только, чтобы приговоренные были одного роста), но валяться на снегу нельзя было. Смерть надо встречать стоя.

Колени у Берзина задергались обессиленно, онемело, он нагнулся, стукнул по ним кулаком: не сметь! — прошел еще метров пять и остановился по команде капитана. С шумом втянул ноздрями душистый лесной воздух — здесь хвоей пахло гораздо сильнее, чем на дороге.

— Не сопи, не сопи, продажная сука, — злым натянувшимся голосом проговорил капитан, что-то его задело, — лучше расскажи, как ты, находясь в Испании, продался Гитлеру?

Берзин молчал: более несусветной и подлой глупости придумать было нельзя — его люди, находясь в Германии, в Японии, в Бельгии, борются с Гитлером, а этот юный комсомоленок обвиняет Берзина в тон, чего просто быть не может.

— Молчишь? — укоризненно и зло произнес капитан. — Ну-ну! Тогда скажи, кто тебе поручил возглавить латышское националистическое подполье? Кто?

С трудом разлепив смерзшиеся губы, Берзин произнес тихо:

— Не было такого.

— Было, было, было, — проорал капитан, ожесточаясь, затопал ногами по снегу: — Было!

Капитан еще что-то говорил, но смысл его слов не доходил до Берзина.

— В последний раз тебя спрашиваю: признаешься в том, что ты возглавлял латышское националистическое подполье или нет?

Откуда-то снизу принесся проворный морозный ветерок, просадил до костей. Берзин понял — там, внизу, находится карьер, сама выработка… Что сказать капитану? Он уже все сказал и потому молчал. Ожидал, что сейчас его огреют сзади двумя прикладами, но конвоиры