Самым ярким проявлением этой болезни был, на мой взгляд, поворот на сто восемьдесят градусов в отношении Нэлл к моей работе в кино. Она отвергала всё с порога; если говорить о вышедшем на экраны моем первом фильме — вовсе не без причины. Критики разнесли фильм в пух и прах; только двое — одним из них был Барни Диллон — отметили достоинства сценария, напрочь зачеркнув всё остальное. Однако новый сценарий был более обещающим, и мне доставляло удовольствие работать с Тони. Его нельзя было бы даже с натяжкой назвать великим режиссёром, но он был далеко не дурак и сильно отличался — в лучшую сторону — от своего предшественника.

Сюжет этого психологического триллера строился на оригинальном замысле Тони и назывался «Злоумышленник», хотя на экраны был выпущен под названием «Лицо в окне». Тони знал, чего хочет, и умел заставить меня работать в нужном направлении; в то же время он был открыт новым идеям. Я многому у него научился и, в частности, тому, как разграничивать работу сценариста и постановщиков. Нэлл принимала в штыки мои восторги, когда я возвращался после совещаний с режиссёром, и я стал таить их от неё… если сама она и не говорила в открытую, то отношение её подразумевало, что я продаю себя, гонясь за скороспелым успехом и дешёвой популярностью. А когда кое-что в один прекрасный вечер всё же было сказано, всплыли имена Энтони и Джейн. Они, мол, не понимают, как я мог затесаться в этот продажный demi-monde[121], почему не удовлетворяюсь писанием пьес… во всяком случае, так она это изображала. Разумеется, никто из них не говорил мне этого в лицо, но я ощущал, что дистанция меж нами всё возрастает, общий язык утрачивается, а нравственные ценности оказываются разными. Мир кино интернационализирует: я стал смотреть на Джейн и Энтони как на безнадёжных провинциалов. Две формы крайнего упрямства противостояли друг другу: назревал конфликт, и Нэлл, выступавшая в роли «пятой колонны» в моём собственном лагере, вызывала у меня возмущение.

Как-то вечером — стоял, должно быть, июль или август — я, придя домой, обнаружил, что Нэлл с Каро без предупреждения отбыли в Уитем. Накануне мы долго ссорились, и утром, когда я после завтрака уходил на работу, Нэлл ещё спала. В конце недели я отправился в Оксфорд и привёз их домой. Возможно, Энтони действительно был не в курсе дела, но в глазах Джейн, как я заметил, светился вопрос… и упрёк. Нэлл, несомненно, успела с ней поговорить. Я обозлился, но виду не подал. В то время я работал над вторым вариантом сценария. Произошла какая-то путаница с расписаниями актёров, исполняющих главные роли, поэтому надо было срочно начинать съёмки фильма. Мне выделили комнату в конторе производственного отдела и дали секретаря на полставки. Андреа, наполовину полька, была двумя годами старше меня; она вовсе не походила на скромненькую секретаршу: уже тогда она была чуть ли не самым лучшим секретарём производственного отдела по эту сторону Атлантики — этакий бывалый полковой старшина; только в тех случаях, когда старшина пыжится и берёт горлом, она проявляла такт и здравомыслие. Мне сразу же пришёлся по душе её профессионализм; невозможно было не восхититься тем, с какой быстротой и аккуратностью она перепечатывала мои наброски и тактично обсуждала их, иногда предлагая что-то сократить, или указывала на слабые места. Физически она не казалась мне привлекательной: фигура у неё была тяжеловата, и держалась она с некоторой отчуждённостью, часто свойственной деловым женщинам. Я не знал, что она была раньше замужем: она редко говорила о себе. Единственное, что было в ней славянского (или, во всяком случае, не английского), — это её глаза. Замечательные глаза, зелёные, как нефрит, иногда они казались светло-карими; взгляд ясный и прямой. Отношения наши развивались очень медленно, всё началось с чувства облегчения, ощущения контраста между полнейшей неизвестностью — что ещё выкинет вечером Нэлл? — и уверенностью, что на работе ждёт деловое и интеллигентное товарищество, дружеское участие, придающее смысл и спокойствие каждодневному существованию. Она иногда приходила, когда я показывал Тони новые сцены; он выпаливал новые идеи быстрее, чем я успевал записывать; и я заметил, что он — как и я — считает её профессионалом до мозга костей, да к тому же ещё с головой на плечах, и что ему, как и мне, хорошо, когда она тут, под рукой.

Никаких отношений вне работы у нас с ней не было. Андреа обычно выходила из конторы, чтобы купить мне сандвичи, порой я приглашал её в какое-нибудь местечко поближе и подешевле — перекусить. Мало-помалу она стала рассказывать о себе, о своём неудавшемся браке. Она вышла замуж за поляка, бежавшего от немцев в Англию и ставшего здесь первоклассным лётчиком-истребителем. С наступлением мира он превратился в алкоголика с садистскими наклонностями и вмешался в какие-то эмигрантские политические игры. Теперь она жила со своей матерью-полькой где-то недалеко от Марбл-Арч[122]. Каким чудовищным издевательствам подвергал её муж, я узнал много позже, но уже тогда она мельком упоминала об этом. Она была человеком сдержанным и обладала чувством юмора, какой зовётся юмором висельника и окутывает кинопроизводство, как запах солода окутывает пивоварню; однако у меня создалось впечатление, что этот стиль был избран ею в качестве защитной мимикрии. Что-то в глубине её существа было тяжко ранено этим её браком. Я потерял её из виду, когда мы закончили производственные дела, и мне её очень недоставало. Я был осторожен и не так уж много говорил о ней с Нэлл. Они были знакомы — виделись пару раз, и Нэлл она не понравилась, во всяком случае, так мне было сказано, но к этому времени Нэлл не нравилось всё, что относилось к этой стороне моей жизни, однако причин для ревности даже она не смогла тут найти.

Когда начались съёмки — они тоже шли на студии «Пайнвуд», — потребовалось кое-что срочно переписать. Известно было, что Тони терпеть не может работать, когда кто-то стоит у него над душой, и я старался как можно реже бывать на площадке. Мы с Андреа часто оставались в конторе одни. Я стал уходить туда, даже когда в этом не было явной необходимости. Киномир полнится слухами гораздо быстрее, чем любой другой: прошёл слух, что сценарий хорош, что Тони им доволен, что я быстро овладеваю тонкостями мастерства. Что на меня можно положиться… Я грелся в лучах заслуженного одобрения. Мне хотелось овладеть и другими тонкостями дела: втайне я мечтал когда-нибудь и сам ставить фильмы.

Примерно в это время мне пришлось решать — с помощью совершенно бесполезных, зато многочисленных советов жены, — кем же я хочу быть. На подходе был ещё один сценарий. На самом деле никакой дилеммы не было. Я знал (или думал, что знаю), что кино никогда не сможет всерьёз заменить мне театр. Но это было интересно и приносило больше денег. Если же я хотел сказать что-то своё и по-настоящему «значительное», это могло быть сделано только на сцене театра. В новой пьесе, которую я тогда задумал (и которая потом вышла под названием «Снимается кино»), я собирался говорить об этом: о компромиссах, на которые приходится идти, о ложных ценностях и фальшивых соблазнах мира кино. Однако я чувствовал, что пока ещё не готов её написать, и к тому же я, видимо, опасался оскорбить курочку, которая несла золотые гонорары. Помимо всего прочего, я был слишком тесно связан со своей съёмочной группой, чтобы придуманные мной персонажи были неузнаваемы.