— Я полагаю, если вера способна выдержать такие удары, она не может не быть истинной.

— Ему всегда удавалось черпать уверенность из несовместимых явлений. — Она помолчала и добавила: — Или истин.

— Принцип максимальной абсурдности?

— Вроде того. — Она сделала над собой усилие, чтобы казаться более общительной. — Он не ударился в меланхолию, вовсе нет… ведёт себя вполне мужественно. Вполне философски. Даже слишком. Для философа. Но этот принцип теперь ему ближе всего. Внутренний диалог ведётся именно об этом. — Она поморщилась. — Вечные истины и всякое такое.

— Его можно понять.

— Ну конечно. Chacun a sa mort[129].

— Это его слова или твои?

Она изобразила некое подобие улыбки:

— Энтони и умирает как истый оксфордец. Вся его ирония — при нём.

Я попристальнее вгляделся в её улыбающееся лицо.

— Мне представляется, что не только Энтони ведёт себя мужественно.

Джейн пожала плечами:

— Нэлл считает, я в этой истории веду себя слишком жёстко. — Я снова вгляделся в её профиль — она явно подыскивала слова, понятные чужаку. — За последние несколько лет она научилась почитать условности и стала вызывающе консервативной. Воззрения сплошь из «Дейли телеграф».

— Я так и понял. Из слов Каро.

— Столп общества. По-моему, мы недооценивали Эндрю.

— Он вовсе не такой дурак, каким притворялся.

— Я помню, ты и раньше так говорил.

— Нэлл счастлива с ним?

Беглая улыбка, словно такие мелочи не имеют значения.

— Думаю, счастлива — насколько характер позволяет.

— Я рад.

Но она по-прежнему избегала смотреть мне в глаза. Оба мы разглядывали группку студентов в противоположном конце зала. Наше щегольство конца сороковых годов не шло ни в какое сравнение с дендизмом этих юнцов — оно показалось бы просто жалким. Я чувствовал себя всё более неловко с Джейн: она была так необщительна, так отстранённа, будто стремилась дать мне понять, не говоря прямо, что я здесь не по её воле. Не вредно было бы и ей, хоть она только что осудила за это Нэлл, чуть больше почитать условности. Я сделал ещё одну попытку навести мосты над тем, что пролегло между нами:

— Чего он от меня хочет, Джейн?

— Может, слегка переписать прошлое?

— Как это?

Она помолчала.

— Мы о тебе не говорили, Дэн. О прошлом тоже. Уже много лет. Я знаю — он очень ждёт встречи с тобой, но он так и не… соизволил объяснить почему. — Она заговорила быстрее: — Беда с людьми высокоцивилизованными: они умеют так глубоко скрывать правду о вещах нецивилизованных. Я только знаю, что он был страшно расстроен, когда я попыталась убедить его, что мы не имеем права обременять тебя… По крайней мере это было вполне искренне, — добавила она.

— Тут я на его стороне. Вы, конечно, имели право.

— Всё это вовсе не значит, что я не благодарна тебе, ведь ты приехал. — На миг я встретил её взгляд, почти прежний, столько в нём было искренности и самоиронии. — Просто сейчас я не в состоянии хоть в чём-то увидеть надежду или смысл. Не обращай внимания.

Но после этих слов не обращать внимания я уже не мог; всё было так странно, словно наши прежние родственные отношения ничего не значили, словно всё изменилось и нужно было каждой фразой, каждым жестом подтверждать свой родственный статус. Казалось, она хотела сказать, что теперь я — слишком важная и известная персона, чтобы тратить своё время на неё — существо захолустное и незначительное.

— Было бы чудом, если бы ты чувствовала себя иначе.

— Может быть.

Улыбка её была поразительно ненатуральной, и — абсурд! — она снова принялась извиняться, уже по другому поводу:

— Знаешь, пока не забыла, Нэлл просила передать, она очень жалеет о том, что сказала тебе тогда по телефону… О твоей приятельнице…

— Ну, я и сам поддался на провокацию.

— Я видела её только в одном фильме. По-моему, она прекрасно играет.

— Она может далеко пойти. Если будет держаться подальше от людей вроде меня.

— У неё на этот счёт скорее всего имеется собственное мнение?

Я глянул на студентов за столиком напротив:

— Её место — в той компании, Джейн. У меня совсем другой столик.

— Она хочет за тебя замуж?

Я покачал головой:

— Я всего лишь помогаю ей в первом познании Голливуда. Пытаюсь отдалить неизбежное.

— А именно?

— Момент, когда она в него поверит.

Она кивнула, улыбнувшись, и снова в этом ответе было слишком много от вынужденной вежливости, она будто бы давала понять, что мысли её далеко. Я заметил, как она тайком бросила взгляд на часики.

— Нам пора?

— Он уже, наверное, покончил с так называемым ужином.

— А что же мы? Где тут теперь можно хорошо поесть?

И снова — недолгий спор по этому поводу: Нэлл недавно привезла пару фазанов из Комптона… но я заставил Джейн согласиться и, выходя из кафе, заказал по телефону столик в рекомендованном ею итальянском ресторане; Джейн позвонила домой — предупредить au pair. Может, мне лучше остановиться в отеле? Но тут наступил её черёд проявить упорство. Мы отправились в больницу.

Вот тут больше пригодилась бы кинокамера: глаза, полные сомнений, потупленные взгляды, недоговоренность с той и другой стороны, затаённая неловкость. У меня сохранялось впечатление о женском характере, податливом, словно воск, на котором запечатлелись догматы Энтони и его взгляды на жизнь; однако теперь мне казалось, что передо мною — печальный, зрелый вариант прежней Джейн, прежней самостоятельной личности, только теперь её независимость обернулась безразличием. И она была иной, чем я представлял себе со слов Каро: почему-то мне не дано было увидеть тот её образ.

Я понимал, что мне предстоит открыть её для себя заново, найти новый язык общения: изощрённый, способный скрыть глубоко укоренившийся нарциссизм… манеру, которая к тому же была бы строго критичной. Никакой другой город не может так далеко, как Оксфорд, отойти — если того захочет — от банальных норм общения, свойственных среднему классу всей остальной Англии, с характерными условностями и умолчаниями, фразами, прерванными на половине, всегдашней преднамеренной невнятицей. Я так долго жил на чужбине, в мире, где единственным мерилом был твой профессионализм в определённой области, в мире, на целую вечность удалённом от этого крохотного мирка, живущего — на поверхности — сугубо научными интересами, а по сути — руководствующегося идеальными, абстрактными и зачастую просто абсурдными понятиями о человеческих ценностях и личной порядочности.