Ива Тевененов Маргерит и Жак Деррида будут приняты в узкий круг писателей и художников первой величины – на званых ужинах, регулярно организуемых в квартире Тевененов на бульваре Бастилии. Среди известных гостей – Франсис Понж, Пьер Клоссовски, Луи-Рене де Форе, Мишель Лейрис, Пьер Булез и Роже Блен. Здесь бывает и Жан Жене, с которым у Деррида вскоре завязываются дружеские отношения.

Жене у Поль Тевенен на особом положении: она его кормит, перепечатывает его тексты на машинке, стирает его белье и занимается его бумагами. Для нее он почти «второй, живой Арто»[365]. Также она ищет новые критические интерпретации, способные оживить интерес к его творчеству, несколько угасший после знаменитой статьи Сартра «Святой Жене, комедиант и мученик», опубликованной в 1952 году в первом томе его полного собрания сочинений.

С первой встречи между Деррида и Жене возникает симпатия. Поль Тевенен немного побаивается оставлять их наедине, когда ей надо заняться ужином. Но, вернувшись с кухни, она видит, что они погружены в столь оживленную беседу, что себя она ощущает немного непрошеной гостьей. Обычно Жене презирает интеллектуалов или по крайней мере не доверяет им. Но с Деррида тут же завязывается дружба, которая сохранится навсегда. В момент их знакомства у Жене довольно болезненный период: Абдалла, семь лет бывший его партнером, покончил с собой в 1964 году. Жене, который отказался писать и сжег многие рукописи, больше и слышать не хочет о литературе, во всяком случае о собственных произведениях. Это не мешает ему по-настоящему сблизиться с Деррида, о чем Деррида сообщает Поль Тевенен:

Не могли бы вы сказать Жану Жене, когда представится случай, в словах, которые покажутся вам уместными, то, что я никогда сам ему сказать не осмелюсь, не смогу сказать, что для меня это настоящий праздник – трезвый, тихий, внутренний, но все равно настоящий – встретить его и говорить с ним, слушать его, видеть его манеру быть… Из всех, с кем мне посчастливилось у вас повстречаться, больше всех я люблю именно его[366].

Жене иногда робеет перед Деррида не меньше, чем тот перед ним. Писателя занимают самые острые философские вопросы, о чем свидетельствует отрывок из одного длинного письма:

Когда вы ушли из квартиры Поль, в последний раз, когда мы там виделись, мне надо было вам еще многое сказать и, главное, спросить у вас… Я хотел бы, чтобы вы сказали мне, действительно ли благодаря научной рефлексии в философии можно прийти к «выбору» детерминизма или его противоположности. За счет какой интеллектуальной операции совершают этот выбор? Приходит ли он совершенно естественно, после акта веры? Как бросок костей, который оправдывается после того, как он уже сделан? Почему я коммунист? В силу общего темперамента, подвергшегося на втором шаге рационализации? Или националист – почему и как? Не стоит ли иррациональное – случайное – в начале каждой философской ангажированности? Я хорошо понимаю или думаю, что понимаю, как оправдывается выбор, но не знаю, как этот выбор совершается. Мне кажется, что сначала к нему естественно склоняются, а потом находят для него причины… Это задачка, которую вы и ваши молодые ученики наверняка решили, но мне она не дается. Однажды вы мне об этом расскажете[367].

У Деррида начало лета 1965 года выдалось, как это часто бывало, довольно мрачным. Он остается один во Френе, пока Маргерит и Пьер в Шаранте, и ему кажется, что работа почти не движется. «У меня сложилось впечатление, что я вижу недосягаемые жемчужины, как ловец, который боялся бы воды, хотя он прекрасно разбирается в устрицах», – пишет он Альтюссеру[368]. Однако этот «небольшой текст о письме», который он с трудом завершает к концу августа, намереваясь послать его в Critique, вскоре завоюет репутацию одного из главных его произведений.

Решившись в кои-то веки отправиться в настоящий отпуск, Жак и Маргерит весь сентябрь проводят в Венеции, на острове Лидо. Они живут там вместе с Пьером, которому только что исполнилось два года, а также с Лейлой Себбар, алжирской студенткой, их постоянной няней, которая через несколько лет станет известной писательницей. Для Деррида это первая поездка в Италию, одну из стран, которые ему будут наиболее дороги, и одна из тех немногих стран, куда он часто будет ездить не по работе.

По возвращении он находит письмо Мишеля Деги, в котором тот говорит, насколько ему понравилась статья «Письмо до письма»[369]. Через несколько дней Жан Пьель подтверждает ему, что хочет опубликовать в Critique это «чрезвычайно насыщенное, богатое, новаторское»[370] исследование, пусть даже из-за его объема придется издать его в двух номерах – за декабрь 1965 года и январь 1966 года. Деррида неоднократно признавал, что эта статья, набросок первой части книги «О грамматологии», стала «матрицей», которая впоследствии определит основы его работы.

В соответствии с правилами Critique текст является прежде всего рецензией на «Спор о письме и иероглифе в XVII и XVIII веках» М.-В. Давида, «Жест и речь» Андре Леруа-Гурана, а также конференцию «Письмо и психология народов». Но вопросы, поднимаемые в «Письме до письма», выходят далеко за пределы этих работ. Деррида, предваряя свое собственное рассуждение, упоминает о «конце книги», а потом вводит понятие «грамматологии», или науки о письме.

В статье, в частности, дается тщательный анализ предпосылок лингвистики Соссюра, главного ориентира всей структуралистской мысли. Хотя Деррида отдает должное основному тезису о различии как источнике лингвистического значения, он полагает, что мысль Соссюра все еще остается подчиненной логоцентризму, «метафизике фонетического письма», которая издавна принижает письмо. Однако цели, заявленные на этих страницах, не ограничиваются вопросами лингвистики и антропологии. Развивая подход Хайдеггера, Деррида намеревается заняться работой, которая «сотрясает онтологию, которая в своем внутреннем движении определяла смысл бытия как наличие, а смысл языковой деятельности (langage) – как непрерывную полноту речи»; его задача – «поставить под вопрос все то, что мы, кажется, понимаем под близостью, непосредственностью, наличием»[371].

В этой же статье появляется важное понятие, которое часто будет служить названием для мысли Жака Деррида, – понятие деконструкции. В своем «Письме японскому другу» – другу, который не мог найти равноценного термина в своем языке, Деррида яснее всего объяснил свой выбор:

Когда я избрал это слово – или когда оно привлекло к себе мое внимание (мне кажется, это случилось в книге «О грамматологии»), – я не думал, что за ним признают столь неоспоримо центральную роль в интересовавшем меня тогда дискурсе. Среди прочего я пытался перевести, приспособить для