Открыл глаза, впереди кусты лепуна, сушатся вещи. Пахнет ручьём и полевыми травами. Кхала трясёт за плечи, напугана она, открывает рот и ничего не говорит. Если и говорит, я её не слышу. Тяжелеют веки, клонит в сон. Проваливаюсь, улетаю.

Вижу Носатого. Бредёт он по пояс в болоте, ведёт за собою людей. Светло, хоть и небо затянуто тучами, ползут по болоту тени, пугают. Вертит Носатый головой, морда прикрыта тряпкой, глаза так и шарят по округе. Заблудился он, не знает куда идти?

Плывут картинки, меняются. Вывалился из леса большой красный мост и потерялся в молочной дымке. Закрывают мост деревья, опутал поржавевшее железо красный плющ. Лежат вагоны, доски прогнили. Растворился и мост, и вагоны в белом мареве. Приплыли точно листья по ручейку неизвестные мне механизмы, огромные дома с большими окнами. Стёкла побиты, рамы скрипят, на ветру качаются. Высокие потолки, трубы на стенах, ряды железных столов. Чёрная пыль лежит толстым слоем. Поднялся ветер, закружил пыль чёрным облаком. И не пыль это, туман. Вязкий, тяжёлый. Поднялся он неприступной стеной и опал каплями росы. Тянется к небу деревце рябинихи, прогнулись ветки от красных гроздей, того глядишь обломятся. Неподалёку куст терпкого пытря, усыпан чёрными ягодами. По округе трава выше пояса, камни острые.

Небо низкое, тяжёлое, а под ним идол каменный. Толкают его грозовые тучи, хотят опрокинуть. Клонится идол, падает, ещё немного и рухнет на меня, упадёт всей своей громадиной.

— Бродяга, родненький. — Слышу всхлипывание, плачет Кхала. Надо бы успокоить, но не могу. Жарко мне как у Тохи в парилке.

Открыл глаза, лежу под кустом. Ботинки на палках перед самым носом. На голове мокрая тряпка.

— Я больше не буду. — Шепчет Кхала, целует в щёки, лоб, губы. — Прости, мы не знали.

— Что это было? — Спросил и полез к ручью. Пить хочется, во рту пересохло. Голова раскалывается как после пьянки. Сунул голову в воду, хлебаю. Воздуха мало, а я напиться не могу. Вдохнул и снова хлебаю. Утолил жажду и упал в ручей. Вода студёная, хорошо мне. Лёг на спину, раскинул руки. Пар идёт, поднимается к небу. Потёр глаза и вскочил. Смотрю на руки, живот, плечи. Рисунки на них. Завитушки, полоски, точечки, кружочки. Видал я уже такое, в овраге на Кхале.

— Не знали мы. — Стоит по колено в воде, опустила голову.

— Кто мы? — Схватил за плечи, трясу. — Чего вы не знали?

— Отпусти. Больно. — Прошипела сквозь зубы. Резанула по мне взглядом точно плетью ударила. Злой, опасный взгляд. Нет больше улыбающейся беспечной девчонки. Глаза блестят, глядит на меня из-под бровей, да так что мороз по коже.

— Извини. — Разжал пальцы отступил. — Что это? — Показал на рисунки. — Откуда они взялись? Ты нарисовала?

— Не мы выбираем свою судьбу, она нас выбирает. — Ответила чуть слышно, забрала Карлухины вещи и ушла.

— Проваливай! — Крикнул вдогонку. — Не знали они. Тут с одной сплошная головная боль, а тут они. И сколько Вас? Бред какой-то. — Набрал пригоршню мокрого песка и давай тереть по рисункам. Тру, кожа покраснела, а завитушки не отмываются. — Вот дрянь. — Выругался громко, и упал в ручей. Не знаю, сколько я пролежал в холодной воде? Может и лежал бы ещё. Замёрз, зуб на зуб не попадает. Вылез, побрёл на берег. Взялся снимать штаны, гляжу, а рисунков-то и нет. Пропали. Глянул на бок и шрама нет. Потрогал плечо и там кожа гладкая, нет рубцов. Чудеса, да и только.

С большим трудом вылез из штанов, отжал в пол силы. Одежонка на мне не новая, сильней нужного придавишь, порвётся. Развесил штаны на куст, сижу голышом, наблюдаю как в ручье гуляет рыбёшка. Винтовку уложил на колени. Стрелять мне из неё ещё не доводилось. Может, пришло время проверить?

Передёрнул затвор, гляжу, пусто в патроннике. Отстегнул магазин и здесь ничего нет. Чистил были патроны, куда подевались? Кхала, её рук дело.

Надел штаны, ботинки связал шнурками и на плечо, похватал вещи. Поднял винтовку и бегом к шалашу. Злой я на Кхалу, очень злой.

Бегом не вышло, трава колючая. Иду и думаю, как девку поставить на место? Ворожея она, крутит мною как хочет. Картинки и всё остальное её рук дело. Наваждение, обман. Мысли читать умеет, вот и вытащила из меня про Савку. Мог он промахнуться, оступился, дрогнула рука, вот и промазал. И про банку также узнала, в голову залезла. А я и уши развесил, поверил. Вышел к шалашу пританцовывая.

Карлуха в куртке и трусах бегает, палкой рыжух гоняет. Ну думаю всё, пропал Коротун, умом тронулся. Серёга под кустом сидит, рука перемотана, курит. Невидно девки, может и не приходила?

— Что, вернулся? — Спросил Серёга, поглядывает искоса. — Нагулялись, голубки?

— Ты чего? — Положил винтовку присел рядом с приятелем. — Давно Карлуха бегает? Что с рукой?

— Да так. — Отмахнулся Серёга. — Хвостатые достали. Малец приходил. Забрался в шалаш, хотел его покормить, а тут эти. — Взгляд обозначил дерево, шкура там лежит.

— Понятно. — Улыбка тронула мои губы, но суровый взгляд приятеля не дал веселью пролиться дальше.

— Где были? — Прошипел Серёга.

— Стирались. — Показал мокрые вещи.

— В смысле? — Серёга уставился на меня, хлопает глазами. — Ты где её нашёл? Откуда балахон?

— С чего начинать? — Проводил взглядом Коротуна. Размахивает он дрючком во все стороны, подбежал к белокорке и давай по ней стучать. Парочка рыжух скачут по веткам, дразнят мелкого. — Ну, так что? — Толкнул я Серёгу в плечо, хмурый он, не приветливый. — С одежды начинать или где нашёл?

— Да ну тебя. Жива и слава богу. — Серёга раздавил окурок.

— Что с Карлухой? Почему бегает?

— Мстит белкам. — Сообщил Серёга. — Шкуру не может простить. Сказал — пока всех не перебьёт, жизни ему не будет.

— И как успехи? Много перебил?

— Пока ни одной. — Серёга улыбнулся. — Потешный малый Карлуха. Михалыча не моргнувши зарезал. А тут. — Серёга пожал плечами. — В кустах поймал одну хвостатую. Ухватил за шею. Ну думаю всё, башку оторвёт. А он отпустил. Пожалел белку.

— Что рассказывает? Почему голый? Зачем в лужу залез?

— Не помнит он ничего. Ты ушёл, Коротун проснулся.

Пьяный в стельку. Воды попросил, а я возьми и пожалуйся.

Шкуру прогрызли и меня покусали. С тех пор и бегает.

* * *

Только к вечеру всё встало на свои места. Карлуха успокоился, надел постиранную одежду, обуваться не стал. Ходит босой к дереву, глядит на шкуру. Не может простить рыжухам такое бесчинство, и отомстить не может. От того и мается. То камнем в них бросит, то палкой пригрозит. Про Гуньку часто вспоминает. Говорит, — был бы здесь Гунька, знал бы Гунька, видел бы это Гунька. После таких слов на сердце гадко становится. Начинаю себя винить в его смерти.

Насобирала Кхала в лесу грибов, запекла на углях, пожарила остатки мяса. Серёга ей помогает, по пятам ходит точно привязанный. К ручью дважды уходили, что там делали, о чём говорили? Не знаю и знать не хочу. Подменили девку, точно и не она это. Взгляд холодный, колючий.