Сколь густо была насыщена атмосфера жаждой мести, становится видно из рассказа испанца об одном из врачей, пользовавших Марию в последние дни ее жизни. Это был «молодой и глуповатый малый», коллеги его ни в грош не ставили, и у Фериа были некоторые основания подозревать, что он подбросил в еду «какую-нибудь гадость», которая ускорила конец королевы. Врача явно следовало бы арестовать, но Ферма одолевали сомнения. «Боюсь, — пояснял он, — что, если обратиться к королеве, она скорее наградит его, нежели накажет».

Но, напуганные лихими замашками своей не знающей ни в чем удержу юной повелительницы, придворные и советники утешали себя тем, что стремительное ее восхождение к власти скоро оборвется. Ибо она непременно вступит в брак. Что же касается Европы, то там вообще все были убеждены, что рано или поздно, скорее рано, Елизавета должна пойти по пути покойной сестры: перемены ожидают всех ничтожные, а в целом Елизавете предстоит править королевством, построенным Марией, она будет следовать рекомендациям ее советников и выйдет за ее мужа. Доброе покровительство, которое Филипп всегда оказывал Марии, теперь перенесется на Елизавету (право, с его стороны отказать в нем было бы просто неблагородно), и тяжкое бремя власти спадет с хрупких женских плеч. «Для вас же и для королевства будет лучше, — писал Филипп свояченице, — если принц-консорт избавит вас от трудов, предназначенных только мужчинам». Даже Сесил, лучше других представлявший себе истинные духовные и интеллектуальные возможности Елизаветы, как-то, по слухам, сердито отчитал одного иностранного посланника, обсуждавшего с королевой международные дела. Нельзя, говорил он, «обременять женщину такой тяжестью».

В то время наиболее решительным выразителем мысли о всей мерзостности женской власти считался некий Джон Нокс из Шотландии. В своем яростном антифеминистском трактате «Первый трубный глас против чудовищного нашествия легионов женщин» он клеймил правление женщин как нечто невозможное и противное законам природы. Хотя трактат был направлен против Марии Тюдор, а также королевы Шотландии Марии Стюарт и ее матери-регентши Марии Лотарингской, Елизавета восприняла его как личный выпад и запретила Ноксу въезд в королевство, что, между прочим, означало явный отказ от политики покровительства всем, кто выступал и выступает против ее сестры. Нокс, готовивший протестантское восстание в Шотландии и потому чрезвычайно нуждавшийся в поддержке Елизаветы, попал в силки, расставленные им самим.

В надежде хоть как-то оправдаться он написал Сесилу. В письме содержались совершенно немыслимые для такого человека оговорки. Елизавета, по его словам, представляет собою чудесное исключение из общего принципа женской неприспособленности к власти; она вознесена на трон самим Богом, чьи пути неисповедимы. И коль скоро она признает, что следует «Его верховной воле», а не закону человеческому и уж тем более, упаси Господь, не стремится сравняться с мужчинами («против чего восстает природа да и сам закон Божий»), тогда и он, Нокс, более, чем кто-либо иной, готов «поддержать ее законную власть».

Но даже оставляя в стороне такого рода спекуляции, у придворных Елизаветы, особенно не самых знатных, были все основания с надеждой смотреть на ее брак. Консорту, как только он появится в Англии, будет нужна собственная свита, а это означает сотни новых вакансий; а далее пойдут дети, и у них тоже будут пажи, грумы, иные слуги — словом, возможности открываются немалые.

Рождественские празднества, первые с момента восшествия Елизаветы на трон, сопровождались оживленными разговорами о возможном брачном союзе. Сразу после смерти Марии при дворе воцарилась необычайная тишина, развлечения приобрели сугубо приватный характер, но уже в середине декабря «перед ужином немного танцевали», и чем ближе к праздникам, тем веселее там становилось. Поговаривали, что в качестве возможных претендентов королева подумывает о Франсисе Тэлботе, сыне графа Шрусбери, и об Арунделе, недавно вернувшемся из Франции, где он возглавлял английскую делегацию на переговорах о мире. У последнего, разгуливавшего по зале приемов в новых шелках и мехах и вообще «выглядевшего весьма уверенным в себе», шансы, как считалось, были особенно велики. Он набрал серебра в долг у одного итальянского купца в Лондоне, обещая расплатиться, как только женится на королеве, и теперь буквально сорил деньгами, щедро одаривая приближенных королевы в надежде на протекцию.

Утром 14 января 1559 года, накануне коронации, в Лондоне шел негустой снег. Последние дни погода стояла скверная, дождь, перемежающийся со снегом, превращался, падая на землю, в месиво, а затем и просто в грязь, летевшую из-под колес проезжающих экипажей и конских копыт на стены домов и торговых лавок. Еще до рассвета рабочие принялись приводить улицы хоть в какой-то порядок, посыпая проезжую часть гравием и песком, чтобы королевская процессия не застряла в гигантских лужах. На протяжении всего утра к Тауэру стекались придворные, занимая положенные по рангу места; «все так и сверкали драгоценностями и золотым шитьем, даже сделалось светлее», хотя снег шел не переставая.

К двум часам в центре города собрались толпы лондонцев, оттесняемых от проезжей части деревянным ограждением, людьми в ливреях и стражей торговых гильдий. Уже несколько часов наблюдали они нескончаемый поток вестников, церемониймейстеров, сквайров, должностных лиц, церковников, судей, рыцарей и пэров. Процессия была впечатляющей — тысячи, по словам одного очевидца, лошадей в попонах, таких же ослепительных, как костюмы у всадников, — но то было только вступление: люди жаждали увидеть королеву.

И вот она появилась — словно облака рассеялись и на небе засияло солнце. Едва мелькнули вдали королевские носилки в золотой парче, сопровождаемые десятками пеших лакеев в красном с королевскими гербами на пышных ливреях и буквами ER — Елизавета Регина (королева), — как толпа разразилась восторженными криками. Ее приветствовали «молитвами, здравицами, добрыми пожеланиями». Елизавета же, «блистая золотым шитьем», тяжелым, как доспехи, «приветственно махала рукой и раздаривала улыбки тем, кто стоял вдалеке, а к тем, что поближе, обращала ласковые слова».

«Боже, храни королеву!» — кричала толпа.

«Боже, храни вас, англичан! — отвечала Елизавета звонким, сильным голосом. — От души благодарю всех вас».

Кажется, она слышала всякое обращенное к ней слово, кто бы его ни произнес, говорила Елизавета не столько со всей толпой, сколько с каждым в отдельности. Был у нее — как в свое время и у ее отца — дар заставлять человека верить, что беседует она с ним, и только с ним одним.

То был момент чистой радости, величайшей близости между повелительницей и подданными. Вот как о нем отозвался наблюдательный свидетель: «Один лишь восторг, только молитва, только душевный покой».

И так продолжалось на протяжении всего пути. Стоило процессии остановиться, как мгновенно возникал какой-то импровизированный карнавал, или песнопения, или чтение стихов, и Елизавета, понимая, что все взгляды устремлены не на исполнителей, а на нее, королеву, откликалась настолько непринужденно, словно и сама была участницей труппы. У одной церкви к ней обратился со стихами какой-то малыш, и на протяжении всего этого достаточно продолжительного чтения неуклюжих строк Елизавета не переставала ласково улыбаться. На лице ее не только «читалось пристальное внимание» — «сама мимика свидетельствовала, насколько живо воспринимает слушательница слова, затрагивающие ее душу, как и сердца людей». Ее улыбка говорила сама за себя: всякое слово будто отпечатывалось в сознании Елизаветы. В игре она принимала участие наравне с малышом, и, когда спектакль закончился, зрители разразились шумными рукоплесканиями.