А где самоутверждаться, как не в любви, каковая издавна служит источником конфликтов между молодыми и старыми, между родителями и детьми? Родителей Елизавете с младых ногтей заменяли Кэт Эшли и Томас Перри, и неудивительно, что ее роман с Робертом Дадли сильно испортил их отношения.

Перри, как говорят, впал в глубокую депрессию, а тут еще и нездоровая полнота начала стремительно увеличиваться — словом, в начале 1561 года он преждевременно сошел в могилу. Кэт Эшли, на которую, как на старшую фрейлину королевы, сплетни, должно быть, обрушивались в первую очередь, предприняла отчаянную попытку воззвать к здравому смыслу своей госпожи.

Начала она с того, что молча опустилась перед ней на колени. В чем дело? — вопросительно посмотрела на нее королева, и Кэт приступила к заранее подготовленной и тщательно отрепетированной речи.

Во имя Всевышнего, умоляла Кэт, ее величеству следует выйти замуж и положить тем самым конец ужасным слухам, которые о ней распространяют. Ее взаимоотношения с Дадли заставляют всех считать, что они, по существу, живут в браке либо впали в грех прелюбодеяния, ибо конюший уже женат. Кэт никак не могла остановиться, и чем дольше она говорила, тем ниже представала в глазах окружающих королева, столь открыто демонстрирующая свою привязанность к этому человеку.

Неужели она не видит, к чему все это может привести? Кэт решительно перешла к главному, сообразив вдруг, что только она может позволить себе говорить с Елизаветой в таком тоне, ни от кого другого та бы этого не потерпела. Неужели королева не понимает, что пройдет еще немного времени, и подданные сначала просто отвернутся от нее, потом начнется ропот и, наконец, схватка за трон, который она более недостойна занимать? Пролитая кровь падет исключительно на голову королевы; Бог призовет ее к ответу, а верноподданный народ проклянет ее имя.

И что же — столь прекрасно начавшееся царствование придет к столь жалкому и постыдному концу. Чтобы не видеть его, заключила Кэт, лучше бы ей «задушить Ее Величество еще в колыбели». Выговорив эти слова, она умолкла.

Елизавета, у которой на кончике языка постоянно вертелась собственная и тоже отрепетированная речь в защиту своего незамужнего положения, поначалу откликнулась на это пламенное выступление вполне терпимо; она понимает, конечно, что слова Кэт «идут от сердца и продиктованы верностью и любовью»; в принципе она, Елизавета, готова вступить в брак уже хотя бы для того, чтобы утешить Кэт и вернуть покой людям. Но дело это серьезное, его следует основательно обдумать, и миссис Эшли не следует забывать, что в настоящий момент королева «к браку не готова».

Не удовлетворенная этим ответом — тем более что она прекрасно знала умение Елизаветы произносить слова, не говоря, в сущности, ничего, — Кэт опять подступила к ней со своими увещеваниями.

Ради Бога, продолжала она, Елизавете не следует связывать себя ни с одним из претендентов, что вьются вокруг нее при дворе. Надо остановиться на достойном, ответственном человеке, который будет ей ровней и которого примет народ, при этом медлить нельзя, иначе можно навлечь на себя гнев Господен. А Бог в гневе своем страшен, он может «до времени призвать ее к себе», — в голосе Кэт зазвучали апокалиптические ноты, — и поскольку чрево ее еще не отверзлось, наследника нет, то трон станет причиной распри и хаоса.

На это Елизавета ответила довольно двусмысленно. Начала она с рассуждения о том, что Бог, сберегший ее для трона, и впредь, можно надеяться, будет оказывать ей — и Англии — свои милости; а вообще-то жизнь ее или смерть — это такая малость в его неведомом промысле. Сделав это заявление, Елизавета принялась защищать себя от сплетен касательно «нечестивого союза» с Дадли, и чем дальше, тем напористее становилась ее речь. Она не дала никаких поводов обвинять себя, решительно заявила Елизавета, и не даст впредь. В то же время — тут в голосе ее зазвучали жалобные нотки — видела она «в этой жизни так много тоски и несчастий и так мало радости». Намек ясен: разумеется, она заслужила то счастье, что приносит ей Дадли. Ко всему прочему, если она и обратила на него свое милостивое внимание, то разве не заслужил он его «своим высоким духом и добрыми деяниями»? И в любом случае, что бы там между ними ни было, все происходит в присутствии придворных дам и фрейлин — это заявление могла бы подтвердить либо опровергнуть лишь сама Кэт Эшли.

И наконец, были сказаны слова, которые до некоторой степени подтверждают достоверность слухов о распущенности королевы. Если бы она, Елизавета, решилась на что-то или находила удовольствие в таких нечестивых делах, от которых, конечно, убереги Бог, то нет человека, который мог бы запретить ей это.

Это было последнее слово, непререкаемый королевский вердикт. И он, должно быть, поверг Кэт Эшли в отчаяние.

Эта беседа была подслушана личной прислугой Елизаветы, а содержание ее передано или скорее всего продано одному из агентов императора Священной Римской империи Фердинанда I, который, подобно большинству других европейских монархов, был далеко не равнодушен к событиям личной жизни английской королевы. Примерно тогда же до императора дошли и иные сведения. По клятвенным заверениям фрейлин, ее величество «неизменно блюдет свою честь», и никто из них «ничего такого особенного» не замечал. При этом Елизавета продолжала осыпать своего конюшего все новыми милостями и обласкивала его «более откровенно, нежели то приличествует ее положению и достоинству». Она возвела его в сан рыцаря Подвязки, предпочтя графу Бедфорду, что всеми, а последним в особенности, было сочтено явной несправедливостью. Елизавета передала конюшему несколько монастырей, подарила дом в Кью, лицензии на ведение перспективных коммерческих дел, а также — поистине королевский дар — 12 тысяч фунтов серебром «на покрытие расходов».

Со стороны обычно бережливой королевы такая щедрость, несомненно, была знаком настоящей любви — и настоящего сумасбродства. Неудивительно, что испанский посол докладывал своему повелителю, что теперь Дадли наряду с Сесилом «правит бал» и королю Филиппу лучше бы поскорее договориться с выскочкой- конюшим, который наверняка и в скором времени станет королем Англии.

Откровенный роман королевы с женатым мужчиной был лишь последним — хотя и наиболее вызывающим — свидетельством ее непредсказуемости и пренебрежения общепринятыми нормами. Вопрос состоит в том, была ли она бездумной ветреницей, как считал Фериа, или то была лишь маска и на самом деле королева рассчитывала каждый свой шаг, в том числе и свое поведение во время этого скандального романа?

«По правде говоря, — писал Филиппу тот же Фериа незадолго до своего отъезда из Англии, — не могу сказать Вашему Величеству, что у нее на уме, да и те, кто знает ее ближе, чем я, тоже не могут». Де Куадра, преемник Фериа, пребывал в той же растерянности. «Ничего не могу о ней сказать, — писал он, — ибо просто не понимаю ее».

Одно, впрочем, представляется очевидным: при всем своем экстравагантном поведении Елизавета в первые же полгода царствования добилась значительного успеха в решении многих запутанных проблем, с которыми столкнулось королевство. Самой болезненной из них была проблема вероисповедания, она досталась Елизавете в наследство от Марии, когда в результате безжалостного истребления еретиков рана стала буквально кровоточить.