Я старалась никогда не плакать перед ним, но теперь не выдержала. Я была слишком расстроена и разрыдалась. Ничуть не смущаясь, он продолжал твердить свои маниакальные угрозы. Он знает, кто я такая. Он освободит меня, когда закончит картину и не раньше. Если я посмею сама бросить его, он сделает все, чтобы испортить мою репутацию так, что даже моя семейка голодранцев не захочет иметь со мной ничего общего. Он знает, что мне нужны его деньги, но если я собираюсь звонить адвокатам, лучше не беспокоиться, его доходы и собственность надежно защищены, так что через суд мне никогда ничего не получить. Он предупредил меня, что был в здравом уме и трезвой памяти, когда говорил о том, чтобы убить меня. Я ведь знаю Уильяма Рэндольфа Херста? Так вот, достаточно Чарли обратиться к нему, и Херст уберет меня.

На следующее утро и еще несколько дней я просыпалась с ощущением, что безумие моего мужа мне просто приснилось. Фильмы Чарли представляли его как человека сердечного и заклятого врага любого насилия. Тогда я вспомнила, что нет сна страшнее, чем реальность. Он ненавидел меня и хотел избавиться. Он настолько был этим озабочен, что, как я узнала несколькими месяцами позже, установил в моей спальне подслушивающие устройства. Он разработал план: когда мы с мамой оставались в доме вдвоем, слуги должны были прослушивать наши разговоры через передатчик, установленный в подвале, и докладывать ему. Если бы я привлекла его к суду, он должен был быть подготовленным. В конечном итоге, как я узнала, слуг освободили от этого задания. Они были не в состоянии представить ему сколько-нибудь существенные сведения, просто такой информации не было.

Весна перетекла в лето. Понемногу я перестала надеяться, что наш брак имеет хоть какой-нибудь шанс на выживание. Мы по-прежнему ходили в гости и на премьеры — «ради видимости», неизменно напоминал он мне, — но теперь я просто исполняла роль миссис Чаплин. Я не чувствовала себя совсем одинокой — были дети, и мама, нам помогали чудные слуги Томи и Тода. Кроме того, я по-прежнему виделась с Мэрион, которой стала доверять. Она редко могла что-то посоветовать, но я ценила ее дружбу.

С чем я никак не могла смириться, и что меня постоянно задевало и расстраивало, так это безразличие Чарли к сыновьям. Он заглядывал к ним время от времени, но все происходящее с ними, их успехи и поражения его не волновали. Он выполнял долг, и остальное его не интересовало.

Нельзя сказать, что он не чувствовал эмоциональной ответственности за близких. Он перевез свою мать Ханну из Англии и поселил ее в милом комфортабельном доме в Сан-Фернандо-Вэлли, нанял пожилую пару заботиться о ней и ездил к ней — поначалу при всякой возможности — и временами вел себя преданно и трогательно. Вскоре он начал брать к ней меня и сыновей.

Было видно, что Ханна Чаплин когда-то была очень красивой женщиной. В Англии она несколько раз находилась в психиатрических лечебницах, а теперь, с возрастом, периоды ясного сознания чередовались у нее со старческим слабоумием. Одну минуту она могла совершенно нормально играть с внуками, которых обожала, а в следующую — могла считать, что она на тридцать лет моложе, и это ее собственные сыновья. Чарли подобные ситуации очень нервировали, и тогда он отправлял меня с мальчиками в Вэлли, а сам оставался. «Это настолько выбивает меня из колеи, что я не могу ни думать, ни работать по нескольку дней, — объяснял он. — Я знаю, что она не страдает, но когда вижу, что у нее не работает голова, меня это ужасно расстраивает. Лучше мне с ней не общаться, когда в этом нет особой необходимости». Ханна умерла в 1928 году, и Чарли, как говорили, горевал многие месяцы.

С учетом кризиса «Цирк» шел вполне успешно. Выступать с обличениями Чарли стал реже, но не прекратил. Теперь я видела закономерность: чем большему стрессу он подвергался за пределами дома, тем больше он спускал на меня собак, приходя домой, словно это помогало ему восстанавливать силы. Казалось, он находил удовольствие, изливая свою ненависть ко мне и угрожая на тот случай, если я вздумаю посягнуть на его деньги. Часто его слова и проклятия были такими грубыми и оскорбительными, что человек со стороны мог подумать, что он пьян. Но, как ни парадоксально, он пришел домой мертвецки пьяным всего один раз за всю нашу совместную жизнь, и это было в сентябре 1926 года. Я говорю — парадоксально, потому что именно в эту ночь, когда можно было ожидать, что алкоголь развяжет ему язык, он отправился прямо в кровать без единого слова.

Я скрывала детали этих «милых» сцен от мамы, отчасти, поскольку она хорошо относилась к Чарли, а отчасти — подозревая, возможно, и безосновательно, что если я расскажу ей все, она будет винить не его, а меня. А их общего противостояния по отношению ко мне я бы не вынесла. Я изливала душу Мэрион:

— Почему он так ненавидит меня? Почему с таким неуважением разговаривает со мной?

Мэрион пожимала плечами.

— Если хочешь спокойной жизни, выходи замуж за аптекаря. Если тебе нужен Чарли, приспосабливайся.

Если тебе нужен Чарли… Хорошо, а был ли он мне нужен? Я все еще любила его, но он презирал меня, и более того, ему это доставляло особое удовольствие. До сих пор я говорила себе, что детям нужен отец.

Но каким отцом был Чарли? Он игнорировал своих детей. Он говорил мне много раз, что они утомляют его и вообще все дети утомляют его. Если нам оставаться вместе, то откуда гарантии, что он станет другим отцом?

Более полугода — с рождения Сиднея в марте и до сентября — у нас не было секса. Я сожалела об этом, так как каждая женщина убеждена, и правильно, что налаживать отношения в браке лучше всего в постели. Но не возобновлять отношения — было мое решение. Несколько раз за этот период Чарли без слов давал мне понять, что хотя и ненавидит меня, я вызываю у него желание, и мы можем отправиться в постель и доставить друг другу удовольствие.

Но я дала ему понять — тоже без слов, — что не собираюсь быть для него инструментом получения удовольствия, пока он не изменит свое отношение ко мне. Чарли мог совершенно разделять секс и нежность, но я не могла позволить, чтобы днем меня оскорбляли, а ночью использовали.

В тот же период мы провели несколько уик-эндов в Сан-Симеоне, и во время одного из них, Элинор Глин познакомила нас с девушкой по имени Андреа Гейтсбри, назван ее своей протеже. Андреа, угловатая, ненакрашенная девушка лет двадцати восьми казалась невероятно простенькой, если не вглядеться в ее серые тревожные глаза. Она была писательницей и перевела несколько поэтических книг с немецкого и французского на английский, и с великодушной помощью миссис Глин начинала делать собственное имя в американской поэзии. Я нашла ее приятной, хотя немного бесцветной и не думала о ней в тот момент, когда мы с Чарли собирались укладываться спать в нашем бунгало.

— Как бы ты оценила эту Гейтсбри? — спросил он.

— Не знаю. Нельзя сказать, что она мужеподобна, но она и не женственна. Мне кажется, она холодная.

Он засмеялся.

— Вот тут ты ошибаешься. Мне тоже поначалу так показалось: только карьера и никаких признаков пола. Но Джон Гилберт и Мэрион отвели меня в сторону и рассказали о ней совсем другое.