Отчего Мишель испытал не испуг, а лишь облегчение. Потому что раз грозят будущим расстрелом, значит, не станут расстреливать теперь!

— У вас есть ко мне какие-нибудь просьбы или жалобы? — спросил, завершая беседу, Дзержинский.

— Есть, — сказал, набравшись храбрости, Мишель. — Офицеры там, в камере... Нельзя так...

— Как? — спросил, строго на него глядя, Дзержинский.

— Вповалку, без бани, без еды.

— Вы, господин Фирфанцев, в царских застенках не сиживали да на каторге не были, разве только гостем, — тихо ответил Дзержинский и тут же натужно, сотрясаясь всем телом, закашлял в кулак. — Нас там тоже не жаловали! Без бани, конечно, худо, да только где на нее, когда в стране разруха, дров взять?.. А что касается еды, то и мы на пайках не жируем. Баланда та из одного котла разливается, а что не каждый день — так и нам не каждый. Ничего — потерпят господа офицеры. Кто невиновен — тех скоро по домам распустим, там и помоются...

А что будет с прочими, кто перед советской властью грешен, Дзержинский не сказал. И так понятно было... Мишель развернулся и вышел из кабинета. В шкаф.

А из шкафа в приемную.

Да уж не арестантом, а тайным сотрудником ВЧК!

Вон как все странно обернулось!..

Звякнул замок.

Брякнула цепь.

Заскрипели пронзительно проржавевшие петли.

Поднялась, громыхнув, тяжелая, железом обитая крышка.

И будто солнце под землей взошло!..

Упал в яму яркий сноп света, высветив грязные углы, метнувшихся с писком во все стороны крыс да четырех узников, что сидели на земле, подле друг друга, колодками деревянными по рукам-ногам скованные.

Зажмурились узники от света дневного, что глаза их, ко тьме привыкшие, слепил, да будто ножом острым резал.

Сунулись в дыру головы стражников, с любопытством глянув внурь. Произнесли что-то по-персиянски, засмеялись, пальцами вниз указывая, да тут же скрылись. Но скоро вновь объявились и начали опускать деревянную лестницу. А лишь уперлась она в землю, стал по ней слазить, за перекладины цепляясь, человек.

А как слез, на дно ямы встав, огляделся да принюхался, брезгливо морщась и нос платком надушенным прикрывая.

Сумрачно в яме, душно и влажно от земли сырой, да нестерпимо нечистотами пахнет. Гниют здесь узники заживо, света белого не видя и трапезу свою скудную с крысами деля.

Глянули на гостя незваного, что совсем не похож ликом и одеждой на перса, а боле на европейца.

Поклонился тот да сказал, в полумрак глядя:

— Вот где свидеться нам пришлось!.. Здравствуйте, друг любезный Яков Карлович.

Так ведь это посол русский, князь Григорий Алексеевич Голицын!

Вскинулся было Яков, да назад тут же упал! Громыхнули цепи, что к кольям, в землю вкопанным, приклепаны были, а другой стороной — к колодкам деревянным.

— Здравствуйте, Григорий Алексеевич! Разглядел его князь да ужаснулся!

— Как же вы живете здесь?! — ахнул он.

— Живем покуда, — ответил Яков, улыбнувшись. Хоть улыбка его вымученной вышла.

— Ай-ай-ай!.. — запричитал, заохал сердобольный князь Григорий Алексеевич. — Что ж вы, друг мой любезный, натворили-то?! Ведь сколь раз говорил я, сколь предупреждал вас, чтоб не совались вы в дела, вам, по молодости вашей, неведомые! Так не послушались вы меня! И вот теперь как все обернулось-то!..

Слушает его Яков, а сам улыбается.

Да не тому, что князь говорит, а голосу его радуясь, что как привет со света белого для него звучит. Ведь уж не знают они, счет потеряв, сколь дней и ночей здесь, во тьме египетской, живых людей не видя, сидят. Страшную кару придумал для них шах, не казнив сразу, а велев бросить заговорщиков в яму земляную, да крышкой, железом окованной, прихлопнуть, дабы пред смертью помучились они во тьме и зловонии, заживо гния. Покачал головой князь.

— Чему улыбаетесь вы, Яков Карлович?.. Разве ж можно так легкомысленно?.. Ныне положение ваше самое отчаянное! Все связи свои мне пришлось употребить на то лишь, чтобы попасть к вам да поговорить с глазу на глаз!

И скажу я — что уж и не знаю, чем вам теперь помочь. Хочу просить о заступничестве государыню нашу императрицу Елизавету Петровну, да уж и послал депешу ей, но покуда депеша та до Санкт-Петербурга дойдет да пока обратно эстафетой доберется, боюсь, как бы уж поздно не было! Палачи шахские на расправу скоры!

Ныне Надир Кули Хан в поход отправился, отчего до времени расправу отложил. Да ведь вернется скоро!..

— И что тогда будет? — спросил, одного боясь, что голос его дрогнет, Яков.

Вздохнул посол.

— Положено вам, Яков Карлович, по законам персиянским, за содеянное вами на кол сесть али в масле кипящем сваренным быть живьем. Но одно твердо обещать вам могу — что до варварства сего я не допущу! И коли есть вы иноземный подданный, добьюсь я, чтобы вас предали смерти цивилизованной — обезглавив али повесив за шею в петле веревочной. Хоть и осерчал ныне на вас шах, да не захочет он пред государствами европейскими, кои послов здесь содержат, дикарем себя выставить.

Тень пробежала по лицу Якова.

— Впрочем, вы, Яков Карлович, ране времени духом не падайте да не ропщите на судьбу, надейтесь на лучший исход, — спохватился князь Голицын. — Бог, он милостив... Ныне я подарки дорогие во дворец послал, да другие обещал. Шах персиянский хоть пригрозил по горячности своей России войной, да, думаю, остыл уж! Ныне сил у него нет на нас войском идти. Коли дождемся мы заступничества матушки нашей Елизаветы Петровны, что за вас шаха попросит, да в делах политических послабления Персии пообещает, да пошлины малость уменьшит, может, и обойдется еще все.

Бог даст — всего-то кнутом вас посекут да отпустят на все четыре стороны. Хуже, коли глаз лишат, за то, что вы на жену шахскую взор бросить посмели. Да все ж таки не убьют ведь!

— Да ведь не один я был! — сказал Яков. — А Дуня-ша моя и Никола-купец? Что с ними-то станет?

Вновь вздохнул князь Григорий Алексеевич да взор свой потупил.

И, на других узников не глядя, а лишь к Якову одно -му обращаясь, отвечал:

— Купчику тому, что бежать вам пособлял, я уж ничем не помогу. Потому — не имеет он к нашему ведомству никакого касательства, отчего не могу я за него пред императрицей хлопотать. Да и вина на нем больно великая — как вас ловили, он, силушку свою в узде не сдержав, персиянина одного рукой стукнул, да так, что до смерти зашиб.

— А Дуняша?! — вновь напомнил Яков.

— Так ведь не Дуняша она, а Зарина ныне, — отвечал вполголоса князь. — Хоть не по крови, да по вере своей — персиянка! Да мало того — жена шаха Надир Кули Хана, коему по праву принадлежит. И может он с нею, по законам их басурманским, поступать как угодно, за неверность ее наказав!