— Если пройдем немного дальше, я покажу вам подростков, которых привезли на этой неделе.

Я кивнул на темно–коричневую самку с розоволицым детенышем:

— А тут что за история?

Джесси покачал головой.

— Отец малыша тоже умер. В детстве его держали в птичьей клетке. Потом он начал расти, но клетку не меняли, и со временем руки у него загнулись назад. Даже если бы он остался в живых, его все равно бы не отпустили на волю.

— Кому же тогда она поет? — спросила Тесс.

Джесси посмотрел на мать с малышом.

— Она никому не поет, — ответил он.

Пока мы поднимались на холм, бледный свет заката превратился в прохладные сумерки.

Перед нашим крыльцом была припаркована полицейская машина, на веранде сидела незнакомая женщина средних лет.

Когда мы подошли ближе, она спустилась нам навстречу и начала что–то сердито говорить по–тайски, обращаясь к Чатри. Мальчик застыл на месте, парализованный одним видом представителя власти.

— Что происходит? — спросила Тесс у женщины, но та не ответила. С чего вообще мы решили, что она обязана понимать по–английски?..

Потом из полицейской машины вылез сержант Сомтер. Он облокотился на открытую дверцу и посмотрел на меня. Женщина все еще говорила, по–прежнему очень сердито, и Сомтер объяснил нам, в чем дело.

— Этот ребенок должен ходить в школу, — сказал он и добавил, глядя на Тесс: — В настоящую школу.

— У нас в стране есть школы, — вставила женщина, внезапно переходя на английский.

— Я знаю, — ответила Тесс. — Конечно же, есть. — Жена опустила глаза и уставилась на дорогу. — Извините.

Чатри стоял на веранде соседского дома и ждал, пока Тесс застегнет ему верхнюю пуговицу. Он был одет в местную школьную форму: белую рубашку поло, темные короткие штаны, белые носки и черные кожаные туфли. Чисто, опрятно, старомодно. Чатри взглянул на нас и отвел глаза, смущенно улыбаясь.

Мы все — я, дети и госпожа Ботен — стояли тут же и наблюдали, как Тесс пытается пригладить его непокорные черные волосы с единственной золотистой прядью. Пригладить их никак не удавалось, и в конце концов она повернула Чатри лицом к внешнему миру и слегка подтолкнула вперед. В дверях появился господин Ботен. Он что–то коротко буркнул по–тайски, мальчик ответил утвердительно и, не оглядываясь, зашагал вниз по дороге.

Мы нагнали его и пошли рядом.

Чатри ступал тяжело, словно узник, ведомый на казнь. В конце нашей грунтовки — там, где она соединялась с ведущей в деревню дорогой, — его должен был подобрать школьный автобус. Мы ждали в молчании, пока не появился сонгтхэу — открытый пикап, в кузове которого сидели на двух скамьях дети. Они с нескрываемым любопытством смотрели, как новенький забирается по ступенькам наверх. Когда пикап тронулся с места в облаке пыли, Чатри даже не оглянулся.

— В нем что–то изменилось, — заметила Кива.

— Он сам изменился, — ответила Тесс. — Это его первый день в школе.

Дети побежали вперед, и только тут Тесс позволила слезам обжечь ей глаза.

— Не бойся, он не пропадет, — со смехом сказал я. — Такой–то бугай!

— Я не из–за него, — проговорила она и кивнула на сына и дочь, которые уже добежали до нашего дома. — Я из–за них.

Мы остановились.

— С ними все в порядке, — ответил я.

Тесс покачала головой.

— Они замечательные дети, но Кива — почти дикарка, а Рори думать не может ни о чем, кроме животных.

— Они умные, добрые, смешные, и ты прекрасно с ними справляешься.

— Мои силы уже на исходе. Пхукет — лучшее место в мире для девятилетнего ребенка — я в этом уверена. Но они становятся старше. И мы тоже. Мы тоже, Том.

— К чему ты клонишь? — спросил я.

Впрочем, я прекрасно знал, к чему она клонит. К тому, что пора возвращаться домой.

Я повесил голову и почувствовал, как от тоски сжимается горло. Моего лица коснулся солнечный луч. Я подумал о той жизни, которую мы оставили позади, и о той, которую потеряем.

— На этот раз все будет иначе, — сказала жена.

— Нет, Тесс. Все будет точно так же. Точно так же паршиво.

— Все будет иначе, — настойчиво повторила она, потом взяла меня за руки и провела кончиками пальцев по моим растрескавшимся мозолям. — И потом, мы возвращаемся не ради себя, а ради детей.

Она приложила мои изуродованные ладони к своему плоскому животу поверх тонкой футболки и начертила ими тройной знак — вверх, вниз и снова вверх, — тот самый, который начертила десять лет назад, покрывающий несколько дюймов и одну маленькую жизнь.

— Тесс… — проговорил я, понимая.

Ребенок, подумал я. Третий ребенок! Наш ребенок…

Мне уже хотелось взять на руки этот маленький сверточек и вновь испытать ни с чем не сравнимое чувство безграничной и безусловной любви. Наш малыш. Я и не мечтал, что мне будет даровано такое счастье.

Но даже в ту минуту, почти пьяный от восторга, я подумал о возвращении домой, об Англии, о том, что придется начинать все сначала, и этот груз едва не придавил меня к земле.

Я подумал о преградах, о тех Эверестах, которые мне придется каждый день преодолевать, просто чтобы выжить, чтобы обеспечить семье хлеб и крышу над головой, и на мгновение — на одно ужасное, постыдное мгновение — я усомнился, смогу ли.

А потом я посмотрел ей в лицо, в прекрасное лицо моей жены, моей Тесс, и она заполнила меня — не знаю, как описать по–другому, — она заполнила меня, и я понял, что с радостью пойду за ней куда угодно и преодолею любые преграды, потому что мой дом всегда будет в том месте, которое назовет домом эта женщина.

Она рассмеялась, улыбнулась и осторожно убрала мои руки со своего живота, где росла крошечная, созданная нами жизнь, потом покачала головой, глядя на порезы, свежие и застарелые, которыми были покрыты мои ладони, пальцы и потрескавшиеся, переломанные ногти.

— Твои руки… — проговорила она.

Дневная жара уже ослабевала, когда мы все вчетвером шли по берегу вдоль той линии, где теплая вода соприкасалась с золотисто–белым песком. Поднимающийся над бухтой зеленый холм постепенно становился темнее, а тени столетних деревьев удлинялись, словно устало потягиваясь после очередного долгого дня.

В жаркий сезон ничто не двигалось без особой нужды. Еще никогда я не видел море таким прозрачным и спокойным. Оно могло бы сойти за зеркало с золотыми прожилками, а стоящие на якоре длиннохвостые лодки были неподвижны, как статуи.

Далеко впереди, там, где берег начинал изгибаться дугой, из–за столика перед «Длинным баром» встал человек и направился к нам навстречу. Бар Фэррена возвышался у него за спиной, черный и безмолвный в ожидании ночи. Кожа у незнакомца была бледная, почти белая, и, хотя день клонился к вечеру, он низко надвинул бейсболку на лицо, чтобы защититься от беспощадного солнца. Когда человек подошел ближе, я узнал его по футболке с надписью: «МЫ ДИКИЕ — НЕ НАДО НАС ГЛАДИТЬ».