— Да уж, — нервно хохотнула девушка. — Все никак не могу поверить, что они нас не слышат.

— Зато мы их, похоже, слишком уж хорошо. Ишь разорались-то! — Григорий Петрович кивнул на сидевших чуть впереди парней.

Те, разбудив наконец черноволосого смазливца Митяя, принялись что-то с жаром обсуждать, время от времени косясь на остальных пассажиров. Тихомиров особо не прислушивался, но деваться-то все равно было некуда, пришлось потреблять навязываемую информацию, не затыкать же уши.

— А Гриня-то, Гриня вчера, — распаляясь, почти кричал веснушчатый. — Две бутылки красного взял, того, дорогого…

— Каберне что ль?

— Сам ты каберне, говорю ж — дорогого.

— Так и каберне не дешевое — по рубль сорок.

— Ладно, короче, взял… Девчонок, говорит, угощу, шефок.

— Каких-каких девчонок? — обернувшись, оживился темненький. — Наших что ли?

— О, Митька проснулся! Здорово Митяй, давненько не виделись!

— Так что за девчонки-то?

— Я же говорю — шефки.

В этот момент автобус сильно тряхнуло, так, что сидевшие на заднем сиденье беглецы подскочили, едва не ударившись о крышу.

— Ишь, — покачал головой инженер. — Все же какие-то незначительные колебания материи на нас действуют.

— Ничего себе — незначительные! — возмущенно воскликнул Максим. — Чуть башку не прошиб! Олесь, ты как, не ушиблась?

— Да ничего. — Девушка утерла рукавом выступивший на лбу пот. — Ты бы, Макс, люк открыл… Жарко!

— Сделаем, ма шери, со всем нашим удовольствием! — Тихомиров вскочил на ноги и быстро открыл люк в крыше.

— Во! — удивленно произнес рыжий. — Люк сам собой открылся.

— Так это, Вань, от ухабов!

— Проехали уже ухабы-то…

— Так вот, я насчет девчонок! Просьба ко всем — к Тамарке с Люськой не клеиться!

— Ну, ты уж совсем оборзел, Митяй! Самых красивых выбрал.

— Да хватит там девок-то, — утешительно хмыкнул рыжий. — Я вот че думаю — деньжат-то у нас маловато. У тебя, Серый, сколько?

— Трешница есть, с практики еще осталась.

— А у тебя, Митяй?

Смазливец пожал плечами:

— Рубль мелочью, думаю, наберется.

— Ха, ты слыхал, Серый? Рубль! И все что ли? Ну ты даешь!

— Так ведь и это не мало, — раздраженно хмыкнул Митяй. — На бутылку «Яблочного» хватит, по девяносто восемь копеек.

— Так это оно в деревне, в сельпо, по девяносто восемь копеек, а в поселке — по рубль две!

— Вот вы еще из-за двух копеек бучу поднимите! А насчет денег… заработаем!

— Ага, это ж, интересно, где? В КМЛ зарплату не платят!

— Так я это… могу кого-нибудь нарисовать. — Митяй неожиданно улыбнулся. — Забыли, я же у вас художник!

— Ага, ты нарисовал уже… Тоже забыл? — Серый переглянулся с веснушчатым. — Что, участкового уже и не боишься? А помнишь, как ныл, когда на классном собрании разбирали? Хорошо, в комсомол еще не вступил, а то б выгнали с треском.

— Нет, подожди, Серый… — Веснушчатый, как видно, имел по финансовому вопросу свое, особое мнение. — Митяй дело говорит. Эти-то деньги мы быстро растратим, а потом? Больше трех недель — на сухую? В клуб трезвыми придем — вот позорище-то!

— Так опасно!

— А мелочь трясти не опасно? Лучше уж мы Митьку прикроем… Знаешь, Митяй, тебе бы не наших девок, дачниц бы рисовать или шефок — наши-то быстро растреплют.

— Ага, шефок. — Юный художник скривился, словно от зубной боли. — На них-то я и погорел — проговорились, собаки! И брал-то всего ничего — по полтиннику. Так ведь бумага сколько стоит? А краски? Да и кисточку хорошую — попробуй купи! А участковый говорит: рвач! Как будто я их заставлял… Сами хотели — нарисуй да нарисуй, вот я и…

— И попался! А что, все правильно — нетрудовые доходы!

— Ничего себе нетрудовые! Сами бы попробовали порисовать.

— Так мы ж не художники… Ладно, Митяй, икру не мечи. Придумаем что-нибудь…

На заднем сиденье, в углу, лежала забытая кем-то кепка — белая, матерчатая, с темно-голубым целлулоидным козырьком. Уставшая от жары и тряски Олеся, дурачась, натянула сей головной убор себе на голову и ткнула Максима локтем:

— Ну как?

— Остап Бендер отдыхает! Тебе бы еще…

Оп!

Тихомиров увидел вдруг распахнувшиеся от удивления глаза темненького парнишки — художника Митяя. О, сколько в них было неподдельного удивления… И смотрел-то парень явно на Олесю! Видел!

— А ну-ка…

Быстро сняв с девушки кепку, Тихомиров бросил ее на сиденье.

Юный художник зажмурил глаза и помотал головой, словно утомленный тяжелой работой конь.

— Э, Митяй! Ты че глазами-то плещешь? Боишься, снова участковый узнает?

— Да это… показалось, на заднем сиденье — девчонка сидит… Красивая! И это… почти без одежды…

— Ну Митяй! Вечно тебе везде девки мерещатся. Ты лучше скажи: вино-то сразу возьмем? На площади?

— Ага, продадут нам на площади, как же! Опять хмырей каких-нибудь придется просить… Может, в Кленовку сбегаем, в сельмаг, а?

— Ага, побежали… триста верст киселя хлебать.

— Не, ну Серый, ну предложил!

— Бешеной собаке триста верст — не крюк!

— Да ла-адно… Вот счас приедем — посмотрим…

Митяй, словно бы невзначай, снова посмотрел на заднее сиденье, на этот раз, похоже, никого не увидел. И славно…

— Петрович, помнишь, я рассказывал, нас с Олесей пацан какой-то увидел… ну, в карнавальных одеждах? Значит, не совсем тут и зазеркалье получается, а?

Инженер качнул головой:

— Выходит, так… Да, в их одежде нас кое-кто способен заметить. Но опять же — далеко не все.

— Интересно, — негромко протянула девушка. — Чем же этот парнишка от других отличается? Может быть, тем, что художник?

— Угу… Клод Моне! Кстати, господа, подъезжаем, кажется!

Покачиваясь на ухабах, автобус въехал в поселок и, прокатив еще пару минут, остановился на широкой площади. Где, собственно, все пассажиры и вышли. И беглецы, естественно, тоже.

— Рейс номер сто сорок семь, — зайдя к автобусу спереди, Тихомиров не поленился прочитать табличку. — Трехозерье — Огоньково. Тут, на остановке, расписание должно быть. Глянем, когда обратный рейс…

— В восемнадцать сорок пять. — Григорий Петрович как раз подошел к расписанию. — А в девять ноль пять и в семнадцать сорок — до города.

— До города? — рассмеялась Олеся. — Может, съездим, приколемся? Да ладно, ладно, шучу я.