– Вперед! Санаабар…

– Поди, не семнадцать лет! Я женщина зрелого возраста. И вся такая упревшая…

– Вставай на четвереньки и вперед!

– Чего ты раскомандовался? – На четвереньки-то встала, но не пошла. – Я кто тебе? Женись, тогда и командуй!

– Ишь что захотела! Только и смотрят, как бы на себе женить! Ну и бабы пошли! Тундара кириккитте! Помогай давай!

Дед в одиночку очередной столб раскачать попробовал – не поддается.

– А вот не буду помогать! Что ты сделаешь?

– Что я раньше делал, когда ты шевелиться не хотела на операции?

Она мечтательно глаза закатила:

– Ой!Ой! Что делал! Что дела-а-ал! Да если б ты, как раньше, я б с тобой походила на операции. А нынче у меня никакого интересу. Так что подчиняться отказываюсь, пошла домой.

И поползла прочь.

– Ты это брось! – Куров поймал ее за подол. – Не путай интересы. Мы по совести на операцию пошли. Юрку помогать Арсана Дуолайю изгонять. А не из каких-то там… личных интересов.

Этот довод бабку вразумил, хотя все равно проворчала:

– Всю жизнь вот так и маюсь… Ни жена, ни вдова… Кургыттара айбасы! Нет бы сказать: Елизавета – юрюнг, солнце! Юрко вон как Оксанке говорит? Учись у молодых-то, старый пень.

– Юрюнг, юрюнг, заметай следы!

Еще три столба развернули, и вот она уже, таможня с башней, и хоть людей никого, одни таможенники, но камеры отовсюду зырят, настроенные на всякое движение. Хорошо, откуда-то цыплята взялись, бродят в свете фонарей, зернышки собирают – сбивают с толку аппаратуру.

– Зря козла не взяли, – пожалела Сова. – Я бы его попасла… Вот тебе и легенда.

– Кто ж ночью козлов пасет? – Дед бинокль достал. – Тем паче на асфальте…

– Он же у меня окурки собирает. Большой охотник до табака…

– Не годится, подозрительно.

Сова задрала голову, рассматривая башню и обвисшие от безветрия государственные флаги.

– Как же отвлекать будем? Вовченко вон с трубой сидит. И дальше видит, чем ты.

– Надо думать, как… Ты же раньше сообразительная была.

– Да я знаю, как… Только думаю: согласишься ли? Куров обернулся к старухе, а у той глазки мечтательные, как в юности.

– Ну? Излагай.

– Только ты сразу не ругайся, а подумай, – предупредила она. – Ради внука родного я готова на жертвы идти.

– Говори!

– Тут вот, за кустиками, разденусь и такая вся выйду. Как Тамарка Кожедуб в клубе. И стану танцевать перед таможней. Пока ты на башню поднимаешься…

– С ума сошла?! Хатыныны канул!

– Ты подумай и не ругайся! Они же мужики, так всяко залюбуются. А что, не хуже Тамарки спляшу.

Если б не конспирация, Куров все ей сказал бы, не прибегая к шаманской речи, но тут и голоса-то не повысишь. Потому промолчал, а она расценила это как колебания и додавить решила:

– На Кожедубиху два государства сбежалось глядеть, работу побросали. Мебельная фабрика встала и лесопилки. Тут два таможенника с Чернобаем всяко прибегут.

– Они не прибегут, – прошептал дед.

– Почему? Не мужики, что ли?

– Они убегут.

– От меня, что ли? – пошла в задир Сова. – Ты это чего хочешь сказать? Да ты сам меня когда в последний раз видал? А? Не помнишь. Я, между прочим, похорошела с тех пор без тебя.

– Ладно, потом погляжу…

– А кто тебе покажет? Женись, тогда и гляди!

И пошел бы у них разговор на новый круг, но тут на таможне послышался дурной, пьяный крик:

– Колька! Колька, мать твою! Водки давай! Раз взял на содержание – давай ! Ты где, в душу тебя? Спрятался, волчонок! Да я тебя по запаху найду!

Куров прислушался и сразу же признал своего воспитанника, толкнул Сову. И та закивала головой, вытягивая губы в трубочку:

– Откуда и взялся-то? Будто воскрес. И речь стала внятная… Он на каком хоть языке говорит?

– Да вроде на нашем, – отозвался дед.

– А то у меня все уже перепуталось. Кажется, на шаманском, и все.

– Когда про водку говорят, то язык всяко шаманский, – потрафил дед Сове. – Магия… Вон сват наш – как напьется, так ведь на первый взгляд будто дурак делается. Никто понять не может.

– Так он просто мычит, как бык, да и все.

– Не-ет, – дед погрозил пальцем, – ничего ты не понимаешь. Крестник сказал, у него память просыпается. И древнюю мову вспоминает, первобытную, что ли, каменного века. Это когда не слова, а одни звуки…

А Семен Волков между тем бродил под башенным сводом от одних ворот к другим, словно в клетке, и гулкий его голос уносился на обе стороны границы.

– Сынка вырастил! – орал он. – Родного отца, как зверя, поймал! Хотел в Америку продать. Для опытов! Мне все сказали! Думал, не узнаю ? Ни стыда, ни совести! Колька?! Все равно найду!

– Мыкола спрятался, – определил Куров. – Одно государство уже без надзора.

– Так другое бдит! У Вовченки труба!

– Сейчас и ее не будет.

– Ну?! Так я и поверила!

– Приготовься меня страховать. Если что – сигнал.

В это время Семен оказался возле российских запертых ворот досмотровой зоны.

– Ладно! – крикнул он. – Не даешь водки – к Шурке уйду! Шурка, он добрый, он обязательно даст. И мать у него добрая была, всегда давала! Но к тебе не вернусь ! Ох, пожалеешь, хватишься, как жить сиротой! Шурка?! Ворота открывай!

Труба из круглого проема для часов на башне в тот же миг убралась. Куров подмигнул Сове, мол, видела ? Но та еще хлопала глазками и ушам своим, святая простота, не верила.

– Шурка! – Воспитанник Куровых тряс решетчатые створки. – Шур, встречай, твой батька идет! Ты у меня самый сердечный, Шурка. Это потому, что твою матушку любил!

– Ну, мне пора, – сказал Куров. – Если что, помни, не забывай. Погибну, так долго не реви. Тебе замуж надо. Вон какая еще сдобная. Как в прачечной… И так тыала хотун!

Тут они по-настоящему и обнялись – впервые за долгие годы разлуки…

Шурка Вовченко со своим вновь обретенным кровным отцом уже третью бутылку откупорили, расположившись по-бродяжьи, прямо на газоне досмотровой зоны. Прожектор вырубили, чтобы не слепил, камеры отвернули и костер развели, сначала для уюта, а потом и для дела: на закуску цыплят наловили, ощипали, нанизали на стальной щуп и изжарили.

– Со мной не пропадешь, Шурка! – хвастался старший Волков, управляясь возле огня. – Я тебя и накормлю, и напою, и спать уложу. Тут у тебя сяду налог брать. Сколько дадут – пополам. Мне много не надо.