Так что же ты такое, а, крот? Писец или врун, а может, и то и другое? — издевался охранник.

— Нет. Нет. Да, да, да! Я есмь, я есмь! — снова

раздался шепот.

— Тогда давай, напиши нам на камне! Обозначь мое имя — Барр. Давай, пиши на скале! Пускай про меня будут знать навечно!

— На скале — не могу! — прошелестело в ответ.

— Ах не можешь! — завопили они, осыпая его градом ударов. — А вот Глашатай Слова может! И если будет на то воля Слова, начертает и наши имена!

Они прижали его к стене тоннеля и заставили поднять лапу.

— Давай, крот, пиши! — со смехом закричали они, безжалостно обдирая его когти о черную блестящую поверхность.

Наблюдавший за ними Триффан увидел, что крот, даже в этот момент не переставая повторять свое «я есмь», умудрился другой передней лапой дотянуться до пола — то ли чтобы просто удержаться, то ли...

— Он пишет! — прошептал Триффан, не веря собственным глазам. Однако в полутьме со своего места он не сумел разобрать написанного.

Грайкам вскоре наскучила эта забава, и они потащили пленника дальше. Триффан же, не двигаясь, смотрел на слабые каракули, оставленные на меловой поверхности пола.

В следующий раз, когда его вели на допрос, Триффану удалось задержаться на том месте, где стоял тот крот и где на неподатливой, твердой почве остались едва различимые знаки. Он незаметно провел по ним лапой...

«Я существую, я есмь», — шептал тогда крот, и в тот самый миг, когда грайки издевались над ним за неспособность писать на камне, он изобразил на меловом полу свое имя, и Триффан, прочитав его, вздрогнул от радостной неожиданности, потому что на полу было начертано: «Брейвис». Так звали наставника Спиндла, того самого, кто рассказал аффингтонцам о Бакленде, своей родине. Брейвис был жив! Рядом с его надписью в те немногочисленные минуты, что ему удалось выкроить, притворившись обессиленным, Триффан приписал незаметно несколько слов ободрения — в надежде, что Брейвис заметит и прочтет.

Несколько дней прошло в напрасном ожидании, но однажды перед наступлением ночи он увидел, что Брейвиса выводят снова. Крот выглядел еще более слабым и с трудом передвигал свое изможденное тело. Он прошаркал по сделанной Триффаном надписи и на глазах у затаившего дыхание Триффана озадаченно провел по ней лапой еще раз, словно не узнавая написанного. Он уже двинулся было дальше, но вдруг приостановился, словно где-то в дальнем уголке его памяти промелькнул смысл надписи. Он даже сделал движение, чтобы вернуться назад, но тут послышался голос охранника.

— Давай, старик, двигай дальше, — сказал тот довольно миролюбиво.

— Позволь... Тут что-то есть...— озадаченно пролепетал Брейвис, желая вернуться, но боясь новых наказаний. Его увели, но Триффан надеялся, что его поведут с допроса этим же путем, и продолжал ждать. Действительно, много позднее, еще более обессилевшего, его снова повели мимо.

— Дайте отдышаться! Хоть чуть-чуть! — умоляюще прошептал Брейвис, останавливаясь у надписи.

— Ладно уж! Только недолго, — проворчал охранник.

Один, два... три раза провел Брейвис по той строке, что написал Триффан. Охранник насторожился, но не препятствовал. Он просто не знал, что это такое. Брейвис весь напрягся и застыл в недоумении; и тогда из своего каземата Триффан тихо произнес написанные им слова: это были слова на древнем языке, магическая формула приветствия. Триффан никогда в жизни не произносил ее вслух и не думал, что она ему может пригодиться: «Камень да царствует в сердце твоем!» — означали они. Брейвис обернулся к темному углу, откуда донесся до него голос Триффана, и на том же древнем наречии ответил ему как положено:

— Да пребудешь ты здрав и невредим!

— Того и сам желаю, — откликнулся Триффан, внутренне поражаясь тому, что охранник до сих пор не остановил их. Однако тот, видимо, просто ошалел от звуков незнакомого языка, на котором они заговорили, а возможно, и от того, каким спокойным достоинством звучала их речь. Но более всего он, очевидно, был поражен тем, что крот, который, казалось, только что едва дышал, буквально у него на глазах снова набрался сил. Его рыльце перестало клониться к земле, тело распрямилось, и последние слова приветствия он произнес звучным, исполненным чувства голосом — голосом, который лишил стражника дара речи, а у Триффана вызвал радостные слезы.

Сила и свет, исходившие от них обоих, были столь велики, что охранник не сразу смог оправиться от смятения.

— Довольно! Что вы тут затеяли? — наконец произнес он. — Вы же знаете правило: никаких разговоров!

— Он мой старый друг — подожди еще минуту! — отозвался из темноты Триффан. Камень придал его словам особую значительность, и страж уступил.

— Ладно, — буркнул он и даже отошел на некоторое расстояние, чтобы не мешать.

— Кто ты? — ошеломленно спросил Брейвис.

— Друг Босвелла. Мое имя — Триффан.

— Босвелл?! Неужели он жив?

— И будет жить, пока жива вера.

— Ты сказал, тебя зовут Триффан?

— Да. Триффан из Данктона. И другой, которого ты хорошо знаешь, тоже жив, он где-то здесь, в одной из камер. Его имя...

— Спиндл! Верный мой Спиндл! — воскликнул Брейвис вне себя от радости, хотя было заметно, что силы его на исходе и ему трудно стоять. — Я слышал его голос. Думал, мне показалось. Теперь знаю, что нет. Знал бы ты, о Триффан из Данктона, как горячо молился я, чтобы Камень дозволил мне дожить до этой минуты... Но скажи, разве ты... — И, не произнеся слова «писец», он молча указал на надпись.

— Да. Босвелл посвятил меня в Аффингтоне.

— Благословен будет тот день и тот час! Я уже считал, что остался последним.

— И я! Я тоже так думал о себе! — вырвалось у Триффана, и слезы брызнули из его глаз. Тут послышались тяжелые шаги караула, и он торопливо зашептал: — Не теряй надежды, Брейвис, ты здесь знаешь все ходы и выходы. Ты нам нужен! Не теряй веры!

— Пока я верю лишь в то, что в Летнее Солнцестояние меня повесят. Ради этого они меня здесь столько и держат.

— Значит, постараемся во что бы то ни стало тебя отсюда вызволить. Нам предстоит много важных дел. Ты особенно нужен именно теперь, когда нас осталось так мало!

— Им известно, кто ты? — шепнул Брейвис, когда охранник уже грубо схватил его за