— Если уж на то пошло… это до сих пор так болезненно?

— Очень даже ощутимо, — ответила Дебора.

— У симптомов, у недуга и у тайн бывает множество причин. Части и грани целого, переплетаясь, подпитывают и укрепляют друг дружку. В противном случае можно было бы назначить тебе какую-нибудь инъекцию или поспешный сеанс гипноза, а потом сказать: «Прощай, безумие!» — это совсем несложно. Однако данные симптомы базируются на множестве потребностей и служат множеству целей, вот почему расставаться с ними — сущее мучение.

— Если я теперь обрела… реальность… значит мне придется забросить Ир… весь целиком… и сразу?

— Не вздумай притворяться, будто ты его забросила. Мне думается, ты захочешь отказаться от него лишь тогда, когда заменишь его данностью, но никакого уговора на сей счет у нас с тобой нет. Я не прошу, чтобы ты заменила своих богов моими. Когда будешь готова, ты сама сделаешь выбор. — И серьезно добавила: — Не позволяй, чтобы тебя пытали всякий раз, когда ты впускаешь в свои окна лучи доброго света дня.

На отделении поджидала ожоговая бригада. Сегодня — во главе с доктором Веннером. Дебора дала ему прозвище Потерянный Горизонт, потому что он всегда смотрел куда-то мимо, словно в море, сквозь людей, которых должен был лечить. Прозвище к нему прилипло. Сейчас он пребывал в раздражении оттого, что она запаздывает, а не сидит перед ним в ожидании его резонных упреков, оттого, что ожоги месяцами не заживают, и оттого, что обработка их — весьма болезненная процедура, какой и заслуживает эта девчонка, всем своим видом показывающая, что боль ей нипочем. Дебора терпеть не могла доктора Веннера и выражала это шуточками, адресованными Квентину Добжански, который держал наготове перевязочные материалы и содрогался от грубых манипуляций врача, травмирующих открытую рану.

— Не двигаться! — напустился Веннер на вытянутую перед ним неподвижную конечность, от злости резко ткнул в рану марлевым тампоном, и ожоговую поверхность залило кровью из здоровой ткани внизу.

— Дьявольщина, — прошипел он.

— Чего уж там, доктор Веннер, — беззлобно выговорила Дебора, — не стоит так переживать. У меня кое-где выросла ложная опухоль, которая более чем компенсирует нехватку ткани на руке.

Добжански прикусил губу, чтобы не рассмеяться, но, увидев очередной грубый тычок инструмента в область ожога, выдохнул:

— Ох-х-х! Помолчи, Деб!

— Боль — сугубо теоретическая проблема, Квентин, — сказала она. — Больнее всего — когда тебя пинают те силы, с которыми вполне уживаются другие люди, когда на тебя давят годы безумия и неспособности поделиться с окружающими, да так, чтобы они тебе поверили. Когда ты сгибаешься пополам от болей в теоретической опухоли, тут же подскакивают какие-нибудь эскулапы и начинают объяснять, что боли просто неоткуда взяться. В виде одолжения сделают тебе пару укольчиков, чтобы было с чем сравнивать.

— Сиди тихо! — цыкнул доктор Веннер. — Сосредоточиться не даешь.

Добжански подмигнул вошедшей медсестре, и Дебора с благодарностью отметила, что они от нее не таятся.

Через пару дней явился заступивший на дежурство врач-новичок.

— Нужно осмотреть ваши ожоги, — сказал он.

— Последним их осматривал Веннер, и если он не раздробил кость, то никому другому это и подавно не удастся.

Ее замечание смутило врача-новичка, застав его врасплох.

— Меня беспокоит их состояние, — зачастил он, чтобы скрыть такую непрофессиональную реакцию, и Дебора уличила его в нарушении еще одной профессиональной заповеди, вычитанной ею в каком-то медицинском фолианте: «Никогда не показывай больному свое беспокойство».

Он и сам удивился слетевшим у него с языка словам и принялся судорожно и торопливо, но без особого успеха стирать с лица недоумение.

— Точнее сказать, заботит, и я, кажется, знаю, что здесь может помочь.

Он достал из кармана какой-то маленький тюбик, после чего отпустил многочисленную ожоговую бригаду, и они с Деборой, облегченно вздохнув, обменялись едва заметными улыбками, как заговорщики.

Он осмотрел ее руки. Повязка промокла, и кожа под ней сделалась рыхлой.

— Ну, попробуем. — По его лицу она поняла, что состояние ожогов ухудшилось.

Закончив, он сказал:

— Я старался не делать вам больно. Надеюсь, было терпимо.

— Не беспокойтесь, — ответила Дебора, взмывая на невероятную высоту над падающим Антеррабеем, чтобы сохранить способность улыбаться. — Когда-нибудь, наверное, будет терпимо.

Когда через двое суток повязку разрезали и сняли, нагноения уже не было.

— Что это было за снадобье? — Старшая сестра, не веря своим глазам, качала головой.

— Тюбик оставили для нее в шкафу номер шесть, — подсказала коротышка Клири.

Дебора повернулась к медсестре:

— Моя лепта будет наготове.

— Какая? — с раздражением специалиста спросила та.

— Ну как же: улыбка.

Поскольку она собиралась — и уже начала — жить, новые цвета, грани и знания окрашивались какой-то лихорадочной пылкостью. По мере того как форма, свет и закон приобретали неизменные контуры, Дебора все внимательнее всматривалась в человеческие лица, говорила и слушала. Даже при ее застенчивости и трудностях восприятия чужих слов четвертое отделение с его нелюдимыми больными и загнанным персоналом виделось ей чересчур тусклым мирком. Нетерпеливо и неуемно выжимая на себя громоздкий штурвал своей больничной жизни, Дебора мало-помалу набирала высоту; изо всех сил тянула этот штурвал и почти слышала его скрип и скрежет. Медленно, но верно отвоевывала она то расстояние, которым доктора поверяли чувство ответственности: самостоятельный поход в докторский флигель (100 футов × 1 час стабильности); самостоятельная прогулка вдоль главного фасада (200 футов × 3 часа стабильности); самостоятельная прогулка вдоль главного и заднего фасадов (1 миля × 5 часов стабильности); и наконец попросила о переводе во второе отделение, где правило футочасов сулило возможность дорваться до книг, карандашей и альбомов для рисования. Теперь, ощутив это зыбкое, но крепнущее убеждение в том, что она жива, Дебора начала проникаться любовью к новому для нее миру.

— Раз я жива, значит во мне их субстанция — точно такая же, как вы не понимаете! — горячилась она в беседе с Фуриайей, указывая в ту сторону, где простирался внешний мир.

Когда она в последний раз лежала на втором отделении, там царили мрак и тишина, если не считать рева Синклита и рокота просыпающегося вулкана. Дебора не видела никого и ничего, за исключением дороги в санузел да очередей за подносами и за снотворным. В этот раз она нетерпеливо схватила постельные принадлежности, а потом заглянула в лицо каждой из медсестер, поинтересовалась, как их зовут, и понадеялась, что для нее найдется место в той спальне, что ближе к началу коридора, где шумно и оживленно.