— Да, подхватил их на время ее отъезда, — подтвердил Ройсон.

— И как?

— Поначалу мне думалось, что работу с этой больной затрудняет обида на лечащего врача, который ее бросил. Отторжение, так сказать. Но знаешь, дело было в другом. Кое-что мы просто не готовы признать, поскольку занимаемся медициной, а эта наука не терпит симпатий и антипатий. С этой больной я не сработался. Мы друг друга не переваривали. Терпеть не могли. Наверное, из-за того, что были слишком похожи…

— Тогда немудрено, что от вас только искры летели.

— Ты тоже находишь тут реальные улучшения? Она-то, — Ройсон слегка повернул голову и жестом указал в сторону доктора Фрид, — похоже, в этом убеждена. Но…

— Я ничего такого не нахожу, но ей виднее.

— Она прекрасный специалист… мне бы такие мозги, — сказал Ройсон.

— Мозгов ей не занимать, — и Халле оглянулся на полноватую женщину, задержавшуюся в конференц-зале, чтобы ответить на вопросы, — но, узнав ее поближе, ты поймешь, что для коротышки Клары Фрид мозги — это лишь начальный этап.

Искаженные дрожащим, раскаленным воздухом над жерлом вулкана и опустошительными серыми потоками лавы между извержениями, Деборе открывались отдельные проявления доброты со стороны медперсонала — доброты, а не проформы. Фельдшера-новичка звали Квентин Добжански — он был из Добрых, как Макферсон, и сменил усталого старичка Тичерта; миссис Форбс приступила к работе в мужской «надзорке», располагавшейся в другом здании; очередная осень сдалась очередной зиме.

Зимний сезон выдался тяжелым. Устарелое, ненадежное паровое отопление хрипело и лязгало, когда включалось тепло, все задыхались и дурели от жары, а когда выключалось — мерзли.

— По какой системе отапливается это здание? — спросила Ли, эхом повторяя вечные вопросы на вечные темы. Склонившись на кофейной чашкой, она пыталась согреть руки.

— По системе, которую изобрел Отрекшийся, первый муж Люси, — ответила Элен.

— За отопление отвечают все персонажи из наших снов, про кого мы рассказываем докторам.

— Пусть так, но у них нет к нам ненависти, — весело защебетала Мэри. — Во всяком случае, ко мне. Они глубоко меня презирают, но чтобы ненавидеть — этого нет, потому что Библия запрещает.

Дебора встала и пошла искать, где теплее. После извержения вулкана потребность в горючих материалах для встречного огня ослабла, притом что муки остались. Страх-гнев, насылаемый вулканом, никуда не делся: нахлынув, он швырял Дебору о стену всей мощью своего извержения или же гонял по коридору, пока ее не останавливали запертые двери или тупики. Ежедневно, а то и по два раза в сутки ей назначали холодное обертывание, и, когда затягивались полотняные ремни, она не протестовала, если свет взрывался и яростно брал над ней верх. И тем не менее, тем не менее… все стали добрее: сестры и санитары даже снисходили до шуток и уделяли ей внимание.

— Не догадываешься, почему это происходит? — спросила Фуриайя.

— Понятия не имею. Я взрываюсь, а они со мной нянчатся. Бывает, я сама чувствую, что сейчас накатит, и прошу меня упаковать — мне никогда не отказывают, хотя это требует от персонала времени и сил, а потом со мной даже заводят разговоры.

— Видишь ли, — мягко проговорила Фуриайя, — когда прорвало твой вулкан, вместе с ним прорвало и нечто другое: твою окаменелость. Посторонние теперь смотрят тебе в лицо и видят реакцию, живость.

Дебору сковал многолетний страх, от которого она защищала себя такой дорогой ценой.

— Накои… накои…

— Что это значит? — спросила Фуриайя.

— Несоответствие… то, что отражалось на лице… никогда ничему не соответствовало… лицо кричало: «Почему ты злишься?», когда я нисколько не злилась, или «Откуда такое презрение?», когда его не было в помине. Отчасти по этой причине требовался и Цензор, и устав, и свод ирских законов.

— Теперь ты от них освободилась, — сказала Фуриайя. — Твое лицо не приносит тебе врагов: на нем просто отражается реакция на внутренние переживания. Порой на нем отражаются гнев и страх, потому что это твои ощущения. Но не пугайся — больше нет нужны лгать про страх и гнев. А что самое лучшее — на лице отражается также и удовольствие, и веселость, и надежда, и все эти выражения лица, говоря твоими словами, чему-то соответствуют, они уместны и будут все теснее связываться с твоими сознательными желаниями и выбором.

И все равно Дебора пугалась. Собственные выражения лица оставались для нее загадкой, которая ни разу не приблизилась к решению. В воспоминаниях, уходящих в темноту, Дебора вела счет врагам, нажитым ею за долгие годы, причем совершенно необъяснимо. Отчасти причиной служила — вероятнее всего — ее внешность: какая-то чужая маска, которую она носила не снимая; голос и жесты, тоже чужие, способные превратить любого союзника в мучителя. Поскольку теперь вулкан растопил ее каменную маску, все обещало начаться сызнова: подчиненная законам жизнь-несоответствие, к которой у нее не было ключа, и реалии, на которые она не могла претендовать.

Послеполуденное время выдалось зябким и сумрачным; возвращаясь из докторского флигеля, Дебора, смеясь над собой и над сопровождающей, дрожала от холода (от реального холода), а сама, хотя и шагала рядом с санитаркой, погружалась в холод междуземный и в холод ирский.

— Заморозить бы тебя тут до смерти! — сказала ей санитарка.

Деборе было приятно, что с ней заговорили в таком тоне, и она, как равная, ответила правдой:

— Вам известен только один холод, да и от того спасают теплые одежки.

Санитарка фыркнула:

— Напрасно ты так думаешь.

И Дебора вспомнила, как тысячи падений и наказаний тому назад спрашивал Макферсон:

— Отчего ты считаешь, будто у тебя есть монополия на страдание?

— Простите, — спохватилась Дебора. — Я не хотела вас оскорбить.

Но санитарка рассердилась и обиделась; она стала втолковывать Деборе, как тяжело поднимать детей и при этом целыми днями вкалывать за мизерную оплату. А Дебора как будто читала ее мысли: работа гнусная, нечистоты подтирать за взрослыми людьми да слушать детские вопли, рождаемые взрослыми глотками и ухищрениями. Свою злость женщина изливала на Дебору, которая сейчас сделалась для нее символом этой «работы», но Дебора чувствовала, что при всем том ей оказывают доверие. Неприязнь была обезличенной и честной, а оттого если и давила, то не тяжким грузом. У двери, где существовали другие символы — замок и ключ, всякое общение прекратилось; санитарка просто-напросто его стерла и с непроницаемым видом отошла от своей подопечной.

Некоторое время Дебора бесцельно бродила по отделению. Дождавшись пересменки, она попросилась в туалет, чтобы хоть недолго побыть одной. Санузел не обогревался; в силу привычки она уселась на закрытый кожухом радиатор. Над головой было окно, выходящее на ту часть территории, где раскинулся газон с деревьями и густыми зарослями кустарника, загораживающими стену, — Дебора придумала для этого уголка название «Заповедник». Предзакатное солнце холодной звездой блестело над кустарниками, и в этом рассеянном свете деревья казались голыми и серыми. Стояла тишина. Заглох даже Ир; в кои-то веки умолк Синклит. Все голоса во всех мирах стихли.