чаруши был прикрыт, зато второй, синий, не по-людски востро глядел.

Чаруша опустился рядом на бревно, вытянул долгие ноги.

— Чего хотели-то? — спросил просто.

Милий залился краской, но отпираться не стал. Заговорил, спотыкаясь в словах от волнения:

— Не прогневайся, человек добрый, просьба у нас…у меня к тебе. Злыдня одолела, продыху не дает.

— Вредит? — склонил голову чаруша, глядя на отметины.

Милий невольно коснулся пальцами ссадины, одернул руку.

— Это так…Ерундовина, вскользь пришлось. Она, злыдня, скотинушку мне портит.

— Коров выдаивает? Жеребцов холостит?

— Это кто тут жеребец холощеный, — сквозь зубы заговорил Шпынь, обидевшись на смешок в голосе чаруши.

Милий ему неприметно локоть пожал, продолжил мирно речь вести.

— Котят душит. Щенят давит. Малых да калечных не милует. У меня, добрый человек, что-то вроде домика призорного, я там собираю скотину ненадобную, порченую, да по мере сил спасаю. Лечу, кормлю-пою, выхаживаю, после по хорошим дворам пристраиваю…

— Та-а-ак, — чаруша вперед подался.

Милий приободрился, плечи развернул.

— А недавно бесчинства злые почали твориться: то птахе с крылом больным голову свернут, то кошке-калечке хвост обидят…

Прерывисто вздохнул, оборвавшись; поморгал да продолжил:

— Сперва на людей думал, так не просто во двор попасть чужому, стража злая, будкая. Потом уже друг надоумил иначе подглядеть, ночью…

Чаруша скосил глаз на Шпыня.

— Подглядел?

Милий вздохнул понуро. Сцепил пальцы на коленях — всегда так по обыклости делал, коли переживал али находила на сердце туга.

— Подглядел. Бабка-Сенница себя показала, злая, раскосмаченная — как на Горень-день. Ты бы взялся вывести — а об оплате столкуемся…

Сказал — и замолчал.

Чаруша призадумался, потер браслет на запястье.

Шпынь его всего глазами бесстудно ощупал, а никакого оружия-то и не приметил. Дивно ему это было, подозрительно.

Какой же он боец да без железа?

— Возьмусь, — решил чаруша, — все одно мне здесь до встречи назначенной куковать. И насчет оплаты не горюй. Но сперва поглядеть надобно. На место преступления, так сказать…

Чаруша вовсе молодым оказался. Наверное, и двадцати нет, растерянно думал Шпынь, почесывая нос.

— Какой он рыжий, когда — каурый, — шепнул Милий другу, и тот закивал.

Волосы у чаруши были как песчаная коса в закатном солнышке, медью-золотом блестели. Длинные да гладкие, в богатый хвост собраны, красным шнурком перевиты. Небось, ослобонить ежли — так всю спину укроют.

Шпынь слыхивал, что в волосах у чаруш, волшбух-клохтунов да прочего народа знаткого самая сила кроется, потому и не стригутся. У Милия вон, тожно волосья по плечам снопом, да все в косу убирал, чтобы не мешались со скотиной возиться.

По сложению евоному не сказал бы Шпынь, что рыжий удалец. Против Репы бы не сдюжил, уж тот — не во всякую дверь плечи втиснет, а этот тощий, лягастый что стригунок…

Коня, при ем, к слову, и не было. Поклажи — всего ничего, один пестерь из кожи-ткани пошитый, да куртка. Заплечницу так и кинул свою, на сохран при дворе, а сам лишь малый кошель-зепь на ремне грудном прихватил.

Парни его для беседы так и поджидали, на том же бревне.

Шпынь толкнул локтем Милия.

— Ну ты! Рядил, как твой батя, один в один!

— Правда? — Милий обрадованно улыбнулся. — Думал, лишь бы согласился…Не похоже, что до денег жадный.

— Так небось за россоху отвалил народ порядком, сколько она на рога взяла?

Милий головой покачал.

С младости не гребтелось ему, где деньгу взять на пропитание, на кров, на ков, как одежу себе справить-выправить…

Отцом ему Секач-Самовит приходился. Прежде — слух глухой ходил, намолвка — был Самовит разбойным ватажником-убойцем, позже в бороне Князевой отметился, а опосля всего заделался, слышь-ко, лесным штукарем.

Редким мастером!

Никто лучше Секача не мог дерево под сруб, под палаты, под хоромы сыскать-определить, никто лучше него взять то дерево не мог, да повалить нужным порядком, с причетами-наговорами, да так положить в венец, чтобы заиграло, чтобы всю красоту обнаружило…Случалось ему и домовище кроить, по особому наряду, коли была на то у просителя треба.

За умения эти сделался Секач среди людей важным человеком.

Даром, что ликом негляд: голова скоблена, рожа крес-накрес порезана, глазища что омуты, черны пролубы.

Обосновался в узле богатом-тороватом, Плуге, на седых скобах ставленном. Женку взял молодую — да не как честные люди берут. Из леса-зимника принес, в лютый лунный мороз. У самого ресницы с бородой выбелило, весь в крови убратый, а снеговице-отроковице — хоть бы что. Волосы нарозметь, глаза синими огнями, рот рябиновый…Смеется-жмурится, руками Секача за выю обнимает, сама в одно корзно его и завернута.

Из капкана вынул девку, так шептались.

От охотников отбил.

Сумел взять — значит, ему и владеть.

Снеговиц на ту пору округ Плуга многое множество водилось, что зайцев, это после Бороны ход им усекло.

Дом справил, светлый да приветный, снеговицу хозяйкой в тот новый дом ввел, зажили человечьим обрядом, печным дымом.

Самовит и сам рядышком с молодухой повеселел, помолодел будто бы; и песни певал, и на артельных не лютовал более.

Не долго вместе пожили, однако. На исход летечка померла молодая родами, будто всю наизнанку, бедную, вывернуло, ни одна повитуха управить беду не сдюжила.

Осталась по матери памятка: сын-сыночек.

В ейную породу пошел, во вьюжную-жемчужную масть: собой белый, как из молока вылитый, глаза голубые что первые цветы лесные, кости тонкие, птичьи-звонкие…

От отца ничего, окромя упрямства.

Надо сказать, Секач, хоть и был мужиком злющим, к сыну благовел. За вихры отцовской рукой поучить ни-ни, не то что — спину нагреть. Да и Милий рос почтительным, ласковым, из отцовой воли не выходил…

Шпынь же с детства волчком крутился, чтобы живот сберечь.

Народился он в лугаре Черном Куте, пятым щенком, да у такой суки, что и сказать невмочь. В глаза соседи смеялись, пригулышом дразнили. Из дому утек, как только скумекал, что окромя красного имечка, битья да таски ничего ему от отца-матери не перенять.

К Плугу прибился, по ватажке ходил, таких же волчат шалых. В свайку игрывал, в горку, в ножички; случалось на торжищах-толкачах зевунов пощипывать. Нисчимницу-пустоварицу близко знавал: и земляного зайца случалось добывать, и птаху домашнюю тащить. А все же кровью не успел запачкаться, к забавушке не пристрастился — воротило с пойла.

На четырнадцатом годе с Милием Коза свела.

Шпынь тогда на бережку под мостком сидел, рыбку удил. Лупал глазами, пупок чесал, зевал во всю пасть. Скушно было, сонливо, мошка