Так самоуверенно Гарфеншток выражал свой взгляд на отношения между литературным агентом и автором. Возможно, это была не лучшая сцена спектакля, но публику она развеселила и способствовала развитию действия. Напоследок Гарфеншток посоветовал Мифорезу найти букиниста Фистомефеля Смейка и дал ему его адрес. Потом опустился занавес. Неприятное происшествие с бутербродом из пчел полностью выпустили, чем я был очень доволен. Правда, не очень понял почему, так как эта сцена наверняка бы вызвала смех в зале.

И вот я уже вновь видел себя на другой сцене, бредущим по узким переулкам Книгорода. Когда же я, наконец, привыкну к тому, что это я там, в кулисах? При каждом новом появлении моей куклы на сцене меня все еще охватывала сильнейшая дрожь. Перед великолепными декорациями, изображавшими старый покосившийся дом, кукла неожиданно остановилась. Вывеску над дверью я смог прочитать даже без бинокля:

– А это моя любимая сцена! – проговорила Инацея притворно сладким тоном мне прямо в ухо. Она положила свою руку на мою и, как завороженная, безотрывно стала смотреть на сцену. В ее глазах искрилась нескрываемая гордость.

Занавес поднялся, и мы оказались в букинистической лавке ужаски. Там стояла Инацея Анацаци, которая в действительности сидела рядом со мной, в виде куклы среди своего ужаскомистического ассортимента. Я был восхищен! Ее букинистический магазин был воспроизведен настолько точно, включая каждую деталь, что можно было подумать, что его просто целиком перенесли на сцену. Аромаорган распространял дурманящую смесь запахов из старой книжной пыли, чая из медвежьего лука, мускусных духов и ужаскомистического травяного супа, что сразу пробудило во мне безотлагательное желание прижать к носу ароматизированный носовой платок. Именно такой запах стоял в букинистических лавках ужасок.

– Артистка, которая говорит моим голосом, целую неделю провела в моем магазине! – прошептала Инацея с гордостью. – Только для того, чтобы изучить модуляции моего голоса.

Этой актрисе с ее изучением модуляций можно было только посочувствовать, о мои дорогие друзья, но это стоило того! Ее задача заключалась, видимо, не в том, чтобы максимально точно сымитировать голос Инацеи, а в том, чтобы соответствовать ужаскомистическому камертону – тому невероятному регистру, который присущ всем ужаскам и звучит как после векового потребления сигар, острого нагноения лобной пазухи или плохо заживаемой раны вследствие трахеотомии. Это удалось.

В этой сцене постановщик разумно отказался от пения и только использовал мотивы из балета Гийнасока Иррвиста «Адский танец», если я правильно идентифицировал музыкальную цитату. Невидимое тремоло литавр и нервные звуки ксилофона, во всяком случае, великолепно соответствовали образу куклы, которая исполняла роль Инацеи. У нее была сухопарая фигура, которая наполовину высовывалась из-за прилавка и которой ловко управляли кукловоды. Черты ее лица были лишь незначительно утрированы – впрочем, что еще можно шаржировать у ужаски? Да, я бы даже сказал, что это легкое преувеличение, пожалуй, льстило Инацее, поскольку в данном случае хорошая карикатура была более лестной, чем реальный портрет. Она произнесла короткий, но содержательный монолог, темой которого были предрассудки пережитой букваримии. Он не только бросал трагическую тень на грядущие события, но и раскрывал пророческие способности ужаски. Хотя этого не было ни в действительности, ни в моей книге, этот монолог стратегически подготавливал появление на сцене Фистомефеля Смейка и создавал спокойную атмосферу между музыкальными номерами. Уголком глаза я заметил, как Инация взволнованно произносит вместе с куклой каждый слог своего текста. Она знала его наизусть.

Театральный зал снова погрузился в темноту. Заиграл оркестр, но музыка звучала так, что казалось, будто музыканты всего лишь настраивают свои инструменты – это было какое-то беспорядочное пиликанье и бренчанье. В полном мраке едва различимые фигуры изображали какой-то танец, и это напоминало обман чувств. Сначала они представлялись мне небрежными схемами и абстрактными узорами, которые иногда можно видеть с закрытыми глазами. Но постепенно я понимал, что это были знаки: буквы, руны, иероглифы, которые качались в воздухе, как марионетки на нитях, и светились изнутри. Потом куклы полетели прямо над головами зрителей, совершая грациозные пируэты или демонстрируя озорные пике, что вызывало переполох и смех, особенно у юных зрителей. Но балет таинственных знаков так же внезапно закончился, как и начался: они исчезли в темноте, шушукаясь и хихикая. Немелодичные звуки смолкли, и в зале стало светлеть. Как фата-моргана, на большой сцене из кулис и реквизита перед зрителями предстала картина пресловутой буквенной лаборатории Фистомефеля Смейка. Да, это была не просто комната, это была целая империя с собственной топографией. Я был потрясен до глубины души.

Буквенная лаборатория сгорела вместе с домом Смейка, со всем переулком Черного Человека и кварталом букваримиков. В моей книге это все подробно описывалось, и художники-декораторы, судя по всему, не только придерживались этого описания, но даже превзошли его. Эта воспроизведенная буквенная лаборатория казалась значительно более впечатляющей, чем реальная. Шестиугольный кабинет прикладной графологии Смейка выглядел довольно живописно, правда, отличался хаотичностью. Но каждый предмет, казалось, находился строго на своем месте и великолепно освещался светом свечей. При виде этой картины хотелось немедленно оказаться там, стать ученым-почерковедом и до конца жизни с помощью имеющихся в распоряжении букваримических приборов проводить графологические анализы и каллиграфическое калибрирование. Я хорошо помнил эту лабораторию, чтобы иметь право утверждать, что реквизит был не бутафорией, а найденными в результате долгих поисков приборами букваримиков, которыми действительно мог пользоваться Смейк: литерный микроскоп и лупы для чтения, счетчик букв и алфавитные спектрографы, чернильные термометры и стихомеры, поэтологические табуляторы, посеребренные слоговые септанты. Здесь была даже антикварная машина для написания романов. Были, конечно, и полки с древними фолиантами, горы рукописей, банок, заполненных разноцветными чернилами, выстроившихся в ряд многочисленных писчих перьев. А между ними множество банок с лейденскими человечками[7], глядя на которых, я бы не решился сказать, настоящие они или тоже куклы. Во всяком случае, они двигались.