Меня очень волновало мое собственное присутствие в этой лаборатории, в том числе – в качестве куклы. К тому же оркестр перед появлением Фистомефеля Смейка имитировал пугающие фрагменты из «Ночи на Ужасковой горе» Орхора Тецибеля для духовых инструментов, если мне не изменяла моя музыкальная память. И вот в лабораторию вошел самый большой злодей моей книги собственной персоной. И словосочетание «собственной персоной» не было преувеличением, мои дорогие друзья! Кукла, оказавшаяся на сцене и изображавшая коварного букиниста, была настолько жизненно правдивой и реалистичной, что, увидев ее, я почувствовал, как у меня выступил холодный пот.

«Фистомефель!» – прошипел я так громко, что ужаска, сидевшая рядом, вздрогнула, а несколько зрителей повернули головы в мою сторону. Смейк двигался по сцене, как насытившаяся улитка по салатному листу, бормоча, жужжа, лепеча и мурлыча при этом свой текст так же заискивающе и льстиво, как он делал это в жизни. Как только он начал говорить, зазвучала специально подобранная для его массивной фигуры музыка, мощность которой стала постепенно нарастать. Мелодия напоминала знаменитый грациозный «Балет эльфов» Овера Милраса и удивительным образом соответствовала роли Фистомефеля, потому что музыка в чем-то походила на гипнотические мелодии заклинателей змей. А кем, в конце концов, был Смейк, если не гигантской опасной змеей! И гипнотизером одновременно!

Органист за аромаорганом, манипулируя регистрами, произвел цепочку запахов, которые должны были быть знакомы, по крайней мере, опытному ученому мужу или тому, кто лично побывал в лаборатории Смейка, например, мне. Кто мог, скажем, знать уникальный запах волокнистой массы, из которой изготавливают нурнийскую бумагу? Или запах старинных химических средств, которые использовали в Позднее Средневековье для отбеливания бумаги для книг? А запах раствора сернистокислого кальция? Кто мог представить себе, как пахнет папирус? Кроме этого, можно было назвать бесчисленные тонкие оттенки ароматизированной бумаги для письма, букваримические тинктуры или смоляной запах каллитрисового порошка, который сегодня используют разве что эксцентрики для высушивания чернил. Нельзя оставить без внимания и дурманящие газы свежего книжного клея, животные испарения еще не дубленной кожи для переплетов и древний запах расплавленного сургуча прошлых столетий.

Но эти посторонние запахи решительно усиливали угрожающую ситуацию на сцене, создавая ауру недоверия и таинственности. Оторвав взгляд от главной сцены, я увидел нибелунгского органиста, расположившегося на второстепенной площадке и в упоении дергающего регистры своего адского инструмента. Он нагибался и разгибался в такт нарастающей мощи музыки, исполняемой оркестром, как молодое дерево на ветру, и его ароманоты летели в зал. Сейчас, когда мне было известно назначение органа, он со своими светящимися жидкостями выглядел для меня как сокровенная мечта страдающего манией величия алхимика с музыкальными амбициями. Такому инструменту, вообще-то, было место в зале ожидания сумасшедшего дома.

Я испуганно посмотрел в бинокль. При ближайшем рассмотрении куклы Смейка мои опасения не только подтвердились, но и усилились. Кроме того, я отдавал должное создателям куклы! Я не мог понять, из какого материала она была изготовлена, но каждая деталь выглядела как реальная! Кожа казалась упругой и дряблой одновременно, как мясо червяка. Она была слегка прозрачной, и на ней можно было даже разглядеть тонкие голубые венки. Четырнадцать маленьких ручек жестикулировали настолько натурально, что можно было подумать, что они выросли естественным путем. Кто-то, должно быть, прятался в этой обрюзгшей оболочке и управлял ею, но я не знал, что за живое существо это могло быть. Я не знал также, сколько их было, так как один кукловод с этим бы не справился! Не было видно ни нитей, свешивающихся сверху, ни тростей, которые поддерживали бы эту массивную фигуру снизу. Это была сценическая конструкция новейшего образца, которая противоречила всем законам природы. Шедевр пуппетизма! Но я не имел ни малейшего представления о том, как она функционировала. Подавленный, я отложил бинокль, потому что предпочел любоваться этой удивительной куклой и ее виртуозным выступлением издали.

К счастью, постановщики не изуродовали выступление Смейка пением, что испортило бы сцену и исказило бы характер коварного ученого мужа. Таким образом, по мере передвижения Фистомефеля зал охватывал тихий ужас, который вызывала эта фигура. Я видел, как публика заерзала на своих креслах, испытывая отвращение и восторг одновременно, будто она не знала – аплодировать ей или удирать. Я также испытывал подобные чувства: казалось, что я наблюдаю за пауком, вьющим паутину. Было известно, что он работает над инструментом смерти и, тем не менее, нельзя было не восхищаться искусностью и точностью его работы.

Злодеи всегда замечательные актеры! Смейк не был исключением. Моя собственная фигура полностью блекла на фоне харизматичного чудовища, и его мастерски изготовленная кукла без труда оттеснила меня на задний план, и я по-настоящему позавидовал созданию из мертвых материалов, дерева, каучука, проволоки и клея. Я опустился до реплик в ответ на грандиозные монологи Смейка, которые на данный момент были лучшими во всем представлении. Он никогда не произносил этого вслух, но его безумным желанием было путем убийств, интриг и игр власти уничтожить все, над чем он не властен. Он жгуче ненавидел все, что не служило искусству и ему самому, и всем этим была пропитана каждая фраза его гипнотической проповеди. Это был театр в духе «Королевских драм» Уимпшряка! Диалог и игра кукол, музыка и драматургия запахов слились в единое произведение искусства, подобного которому я не видел и не слышал ни на одной сцене, не говоря уже о тех запахах, которые ощущал.

Это напоминало очень медленный, старомодный и официальный танец, исполняемый двумя куклами под балетную музыку, в ходе которого я все больше приближался к откидному люку в полу в центре помещения, пока всем до единого зрителя не стало ясно: Смейк был намерен вынудить своего гостя к тому, чтобы отправиться вместе с ним в подвал. В катакомбы.

И здесь я не без досады впервые заметил, что в действительности этого вовсе не было. Кроме того, существенные фрагменты из моей книги отсутствовали: они сократили оба моих визита к Фистомефелю до одной-единственной встречи, а весь трубамбоновый концерт, на котором я, между прочим, присутствовал, просто выпустили.

Это было смелое и жесткое сокращение. Но впоследствии я отнесся к этому с полным пониманием, так как включение этого эпизода не только бы нарушило действие инсценировки, но и, вероятно, вызвало бы неприемлемую для зрителей затяжку. Ведь публика жаждала того, чтобы действие, наконец, перенеслось в лабиринт. Впрочем, и меня это сокращение занимало не особенно долго, потому что на сцене как раз разыгрывалась сцена принятия решения, имеющего, возможно, самые значимые последствия в моей жизни: обе куклы безмолвно исчезли со сцены через люк в полу. Музыка смолкла. На удивление это совсем не выглядело драматично, но и в действительности данный эпизод не был более впечатляющим. Затем занавес закрылся, и зал погрузился в полную темноту и тишину. Правда, только на несколько мгновений, о мои дорогие друзья! Потому что разразились такие аплодисменты, каких я еще не слышал ни в одном театре. И мое утверждение, что спектакль только сейчас получил настоящее признание, по сути дела, является чрезмерным преуменьшением.