Однажды Мамаев, проснувшись утром дома, нашел под продавленным диваном чужую женскую сумочку. Ключи, несколько мятых купюр, дешевая косметика. Он с трудом вспомнил, что накануне на задах вокзала ударил по лицу какую-то бабу, когда она упала, приложившись головой о бордюрный камень, сунул под куртку эту клятую сумочку. В дневной сводке происшествий по телеку передали, что некая гражданка была жестоко избита и ограблена неподалеку от здания вокзала. Сейчас врачи борются за жизнь постраждавшей, приметы преступника известны и вопрос его задержания – это вопрос времени. Мамаев, всегда не сдержанный на руку, словно предчувствовал, что судьба рано или поздно загонит его на тюремную шконку. Он незаметно выбрался из общаги, утопил сумочку под решеткой ливневой канализации, вернувшись, раздавил в одиночестве чекушку и побросал в рюкзак шмотье.

На столе оставил записку, мол, подвернулась срочная денежная работа. В бригаде шабашников, которые не первый год строят в Подмосковье дачи и всегда при хороших заказах, не хватает каменщика. Его берут на работу с испытательным сроком. Билет на поезд уже в кармане. За сезон, до середины осени, он сможет намолотить приличные деньги. Ясно, не было ни бригады шабашников, ни заказов… Но пролеживать бока на диване, дожидаясь ментов, слушать ворчание жены, видеть болезненное лицо сына, не осталось сил. Может, оно и к лучшему, что он той бабе по репе въехал. На попутках Мамаев добрался до Коломны, оттуда электричкой до Москвы. Вот уже четыре с лишним года прошло, а за все это время он лишь однажды побывал дома, но там не зажился. Показалось, что жена не сильно-то ждала. Навестил мать, отвел сына на представление в заезжий цирк и купил обратный билет.

Он мотался по стране, не отказываясь ни от какой работы. Когда бывал при деньгах, еще не успев дойти до ближайшей пивной, заворачивал на почту и отбивал переводы Тоне и матери. Года полтора назад Мамаева занесло в Астрахань. Что он забыл в этих краях, теперь уже запамятовал. Хорошо помнит, что стоял апрель, вечер ясный, как день. Было так тепло, что зимних сапогах на рыбьем меху гудели ноги, а пиво в вокзальном буфете отдавало несвежей рыбой. Там к нему и подвалил Воловик с каким-то придурком. Спросили, что он тут делает, какой работой интересуется. Мамаев, любивший прихвастнуть, ответил, что он швец и жнец… И даже строитель. Но большей частью по автомобильному делу. С завязанными глазами переберет движок любой таратайки с космическим пробегом, и машина еще столько же набегает. Воловик с дружком переглянулись и заказали водки. Судьба Мамаева была решена. Он смутно помнит долгую поездку по степи. Темная ночь, ветер, вокруг ни огонька.

Так началась новая жизнь на хуторе. Если это собачье существование можно назвать жизнью. Время от времени сюда приезжали машины, грузовики или легковушки, все как на подбор, старые. Мамаев копался в моторах, изредка перекрашивал кузова, выполнял жестяные работы. Еще он доил корову, кормил свиней и овец, получая вместо денег лишь зуботычины и плевки в морду. Он жил в том подвале, где его спас от смерти Колчин. Спал на тюфяке, питался всякими отбросами с хозяйского стола. Но забыл вкус водки, теперь на выпивку даже не тянет.

Время от времени в подвале появлялись горемыки вроде Мамаева. Бывали мужики, но в основном женщины. Дружки Воловика находили баб на том же вокзале или ночами, во время вылазок в Астрахань, хватали на улице, запихивали в машину и увозили. Мужиков всегда тянуло в бега. Они только об этом и говорили, словно бредили. А женщины, хоть они и покрепче мужиков, тоже долго не выдерживали. То плакали, то смеялись… В один прекрасный день пленникам приказывали подняться наверх. Назад люди, как правило, не возвращались. Надо так полагать, хоронили их за забором, в степи.

Мамаев только потому остался жив, что умел ковыряться в железяках, ни с кем не спорил, ни на что не жаловался и не забивал голову шальными мыслями о свободе. Бежать отсюда все равно некуда. Зимой морозы страшные, а летом еще хуже. Далеко не уйдешь. Бывало, его сутками не выпускали из подвала, забывали кормить, он терял счет времени, даже не знал, какой месяц на дворе. Временами, особенно в холода, когда открывался кашель, шла мокрота с прожилками крови, хотелось удавиться, да веревки в подвале не было, и кальсоны не годились для такого дела. Дырка на дырке. Они настолько истончали, что не выдержали вы вес небольшой собаки, не то что человека.

Однажды Мамаев спрятал в рукаве ватника и принес в подвал супинатор для обуви, наточил его о камень. Пробовал резать вены, но кровь не шла, быстро свертывалась. А полоснуть этой железной ложкой по горлу не хватило духу. И мысль о самоубийстве он оставил, решив, и так скоро приберется, или Воловик, увидев, что от работника мало проку, пристрелит его. Наверно, матери Мамаева уже нет на этом свете, жена и ребенок прочно забыли о непутевом папаше, решив, что он уже никогда не вернется. На этой мысли он успокоился.

После года, проведенного в плену, условия жизни стали меняться к лучшему. За Мамаевым особо не следили, когда выпускали наверх. Он мог свободно гулять по двору, сидеть на солнце, даже разговаривать с людьми Воловика. Правда, на ночь его по-прежнему сажали на цепь.

* * *

Во время своих прогулок по двору и дому, удалось кое-что узнать. В доме Воловика было два подвала. В том, что поменьше, сыром и затхлом, держали Мамаева и других работяг или женщин, жизнь которых ничего не стоила. Второй подвал, с сухими стенами, выложенными кирпичом, с системой принудительной вентиляции, находился в другой стороне дома, ближе к выходу. Туда Мамаев заглядывал лишь однажды, недели две-три назад по команде сожительницы Воловика Елены Павловны спускал вниз ведра с водой и жестяное корыто, пленникам разрешили помыться. В подвале сидели мужчина и женщина. Лампочка тусклая, оба арестанта в грязных лохмотьях, мужчина зарос щетиной, кожа запаршивела, пошла какой-то красноватой сыпью. Да и баба выглядела не лучше. Так что, сходу определить возраст пленников Мамаев не смог.

Единственное, что он запомнил: женщина называла мужчину по имени Максимом. А он ее величал, кажется, Татьяной. Мамаев решил, что перед ним коммерческие заложники, за свободу которых Воловик рассчитывает получить приличные бабки. Иначе с чего бы такие нежности: теплая вода в ведрах, корыто и даже брусок яичного мыла. Женщина, приглядывалась к Мамаеву, пока он снова с ведрами взад назад. «Послушайте, – сказала она наконец, – вы ведь тоже тут не по доброй воле?» «Вы очень проницательны», – усмехнулся в ответ Мамаев. «Тогда скажите, где мы находимся? Хотя бы приблизительно. Область, район».

Мамаев поднял голову, выразительно посмотрел на раскрытый люк подвала. Снизу были видны ноги человека, который топтался перед самой лестницей. «За разговоры мне выбьют последние зубы, – шепотом ответил он. – А их у меня и так совсем немного осталось». Женщина схватила его за локоть, с силой сжала пальцы: «Нет ли возможности передать на волю записку? Всего несколько слов. Позже мы заплатим любые деньги. Я умоляю».

Он вырвал руку и выругался, поднялся наверх по лестнице, удивляясь про себя на этих людей. Какая разница этой бабе, как называется область или район, где их держат. Если родственники заплатят выкуп, есть шанс выжить. А других вариантов не светит.