это упоминали. Во всем ли, что бы мы ни делали, мы доходим до болезненной крайности, до самоистощения? Вероятно. Взять хотя бы мой темперамент: признаюсь вам, мистер Заммлер… Как я рад, что странности вашей дочери свели нас вместе! Думаю, мы будем друзьями… Итак, изначально, от природы, я человек склонный к меланхолии и депрессии. В детстве я не выносил разлуки с матерью. Равно как и с отцом, который (я вам уже говорил) преподавал французский и математику. К дому и друзьям я тоже был очень привязан. И даже с гостями, когда они от нас уходили, не мог расстаться без истерики. В общем, я рос плаксой. Любые прощания так мучили меня, что я иногда заболевал. Я чувствовал расставание очень глубоко – каждой своей молекулой – и трепетал миллиардами ядер. Гипербола? Может быть, мой дорогой мистер Заммлер. Но в свое время, изучая биофизику сосудистого ложа (не стану утомлять вас подробностями), я убедился: природа – в большей степени художник, чем инженер. Поведение – это поэзия, метафорический порядок, метафизика. Все, от высокочастотных реакций мозга, протекающих в корково-таламических сетях со скоростью в десятую долю миллисекунды, до глобальных экологических явлений есть таинственные закодированные проявления одной и той же возвышенной метафоры. Я говорю о своих детских переживаниях, а электронная плотность человеческого тела превосходит насыщенность тропического леса живыми организмами. Часто кажется, что всякое существование – поэзия. В последнее время я уже и не пытаюсь бороться с этим ощущением вселенской поэтичности… Впрочем, вернусь к воспоминаниям о себе. Как мне это сейчас представляется, в определенный момент я поставил себе задачу дистанцироваться от предметов наибольшей привязанности. Космос, мистер Заммлер, – это противоположность им, другой эмоциональный полюс. С момента появления из материнской утробы человек упорно продолжает движение вовне, дальше и дальше. Одно дело смотреть на звездные архипелаги снизу, другое – побывать на них, погрузиться во вселенную, где нет ни дня, ни ночи, и откуда море кажется лужей, а кит – головастиком…

Вошла Маргот: ее короткие, полные ножки двигались проворно, зато руки неловко вытирали себя о фартук и о юбку одновременно.

– Мы все почувствуем себя лучше, – сказала она, – если чего-нибудь поедим. Для вас, дядя, есть салат с лобстером, консервированный луковый суп «Кросс энд Блэквелл», Bauernbrot[97] с маслом и кофе. А вы, доктор Лал, наверное, мяса не едите? Как насчет творога?

– Что угодно, только без рыбы, пожалуйста.

– Где же Уоллес? – спросил Заммлер.

– Он взял инструменты и пошел чинить что-то на чердаке.

Улыбнувшись (причем Говинде Лалу особенно), Маргот вернулась в кухню.

– Миссис Аркин очаровательная женщина, – заметил профессор.

Заммлер подумал: «Она еще до того, как вы увиделись, решила вас очаровать. Могу дать вам кое-какие подсказки, чтобы вы были с нею счастливы. Для меня это, наверное, будет означать потерю пристанища, но я пойду на такую жертву, если окажется, что у вас все серьезно. Вероятно, перспективы освоения космоса ослабят эгоизм и гнет повседневности. В таком случае ваш союз может оказаться удачным. К тому же, несмотря на маленький рост, вы чем-то похожи на Ашера Аркина, а женщины не очень любят перемены». Вслух Заммлер сказал:

– Маргот – замечательный человек.

– Я это сразу почувствовал. А еще она в высшей степени привлекательная женщина. Давно ли умер ее муж?

– Три года назад, бедняга.

– Действительно жаль. Умереть молодым, при такой чудесной жене…

– Идемте, я проголодался, – сказал Заммлер, уже думая о том, как отвлечь Шулу.

Она без ума от этого индуса. И у нее есть определенные желания, потребности. Она женщина, в конце-то концов. Чем можно помочь женщине? Почти ничем. А Грунеру с его аневризмой? Ужасно. Элья вспоминался Заммлеру со странной регулярностью, как будто его лицо было спутником, движущимся по орбите.

Они уселись поужинать на грунеровской кухне, и разговор продолжился. Теперь, когда Заммлер был очарован Говиндой, разглядел (или вообразил) у него сходство с Ашером Аркином и проникся к нему теплотой, умственная привычка требовала некоторой смены ракурса: будучи приятным человеком, профессор Лал в то же время представлял собой своего рода восточную редкость и напоминал маленького волосатого демона, который, жужжа, перелетает с планеты на планету и отскакивает от любых границ, как слепень от стекла. Заммлер спросил себя: а что если этот малый в какой-то степени шарлатан? Нет, нет, вряд ли. Сейчас нет времени на забавные пустяки, на незначительные наблюдения. Нужно быть решительным и доверять своим инстинктам. Лал настоящий. Если говорит, то говорит обстоятельно, а не просто отговаривается. Он чудак, но не шарлатан. Зрелая цельная личность. Единственная его слабость, которая бросается в глаза, – желание произвести впечатление на собеседника своим послужным списком. Он уже успел как бы невзначай упомянуть и Имперский колледж, и близкую дружбу с профессором Вэддингтоном, и должность консультанта профессора Хойла, и знакомство с доктором Фельтштайном из НАСА, и выступление на конференции в Белладжо по теоретической биологии. Это было простительно для маленького иностранца. В остальном он казался безупречным. Заммлера, конечно, забавляло, что они говорят на очень разном неамериканском английском, а также то, что один из них длинный, другой коротенький. Невысокий рост Заммлер считал признаком гиперактивности гипофиза и, пожалуй, неумеренного расхода энергии. А высокие, наоборот, часто имели укороченный ум, как будто тело росло за счет мозга. Так или иначе, на восьмом десятке лет жизни Заммлер столкнулся со странным явлением – спонтанной вспышкой дружеских чувств. Разве это для стариков? Нет, это свойственно молодым людям, которые все еще мечтают о любви, о том, что кто-нибудь противоположного пола излечит их тела и души от всех ран и позволит сделать то же самое для себя. На почве таких мечтаний возникают внезапные увлечения, как сейчас у Лала, Маргот и Шулы. Но для Заммлера быстрые связи невозможны. Дело не только в возрасте, но и в том, что однажды он уже побывал на том свете. Первая поросль его нежных чувств была уничтожена. Его некогда человеческая, некогда драгоценная жизнь сгорела. Впрочем, если через черноту пытается пробиться новая зелень, то это, наверное, естественное сопротивление. Сила Природы работает, пытается начать заново.

Как бы то ни было, этот легкий ужин на кухне (сервированный Маргот с неуклюжей щедростью) доставил печальному пожилому джентльмену большую радость. И другим, как ему показалось, тоже. Шула-Слава в своем неправильно намотанном сари затаив дыхание слушала застольную беседу и беззвучно повторяла слова мягкими оранжевыми губами, подперев щеку ладонью. Маргот, конечно, была счастлива исполнить обязанности хозяйки, тем более, когда за столом ведется интеллектуальный разговор. Тем более что этот маленький индус явно понравился ей. Может ли в жизни быть более приятный момент? Подобные женские странности умиляли Заммлера.

Доктор Лал говорил