Из одних руин в другие. На следующий день она возвратилась в Спектор-стрит, вооружившись вспышкой вдобавок к штативу и светочувствительной пленке. Поднялся ветер, он был ледяным и ярился еще сильнее оттого, что оказался заперт в лабиринте переходов и дворов. Хелен подошла к квартире номер 14 и провела следующий час в ее оскверненных глубинах, тщательно фотографируя стены в спальне и гостиной. В глубине души она ожидала, что при новой встрече эффект от портрета в спальне будет уже не тем. Она ошиблась. Как бы Хелен ни старалась запечатлеть его масштаб и детали, она понимала, что фотографии будут в лучшем случае далеким эхо его бесконечного воя.

Конечно, сила граффити во многом происходила из контекста. Наткнуться на подобную картину в таком невзрачном, совершенно незагадочном окружении было словно обнаружить икону на куче мусора: блистающий символ перехода из мира забот и разложения в некую реальность, которая была темнее, но и куда чудеснее. Хелен с болью осознавала, что глубину ее реакции, скорее всего, не удастся передать в привычных терминах. Ее словарный запас был аналитическим, полным модных словечек и ученого сленга, но прискорбно бедным там, где дело касалось выразительности. Она надеялась, что фотографии хоть и будут бледны, смогут хотя бы намекнуть на мощь этого портрета, даже если окажутся неспособны породить такой же холод во внутренностях.

Когда она вышла из квартиры, ветер был все так же безжалостен, но снаружи ждал мальчик – тот же, что провожал ее вчера, – одетый словно по весенней погоде. Он гримасничал, пытаясь унять дрожь.

– Привет, – сказала Хелен.

– Я ждал, – сообщил мальчик.

– Ждал?

– Анна-Мария сказала, что ты вернешься.

– Я планировала вернуться через несколько дней. Тебе пришлось бы ждать очень долго.

Мальчик чуть расслабился:

– Ничего. Мне заняться нечем.

– А школа?

– Мне там не нравится, – ответил мальчик, словно не был обязан учиться, если это не отвечало его вкусам.

– Ясно, – сказала Хелен и зашагала вдоль одной из сторон двора. Мальчик пошел следом. На траве в центре были свалены в кучу несколько стульев и два или три мертвых деревца.

– А это что? – сказала она, отчасти себе самой.

– Ночь Костров[4], – сообщил мальчик. – На следующей неделе.

– Разумеется.

– Ты Анну-Марию хочешь навестить?

– Да.

– Ее нет дома.

– О, ты уверен?

– Ага.

– Что ж, возможно, ты сможешь мне помочь… – Она остановилась и повернулась лицом к ребенку; от усталости у него под глазами набрякли мешки.

– Я слышала, здесь неподалеку убили старика. Летом. Ты об этом ничего не знаешь?

– Нет.

– Совсем ничего? Ты не помнишь, чтобы кого-то убили?

– Нет, – повторил мальчик с впечатляющей категоричностью. – Я не помню.

– Ну ладно, все равно спасибо.

На этот раз, когда она возвращалась к машине, мальчик за ней не пошел. Но, выходя из двора, Хелен оглянулась и увидела, что он стоит там же, где она его оставила, и смотрит на нее будто на сумасшедшую.

К тому времени как она добралась до машины и убрала фотоаппаратуру в багажник, к ветру добавились капли дождя, и Хелен почувствовала сильное искушение забыть о словах Анны-Марии и отправиться домой, где кофе будет теплым, даже если прием таким не окажется. Но ей нужен был ответ на заданный вчера Тревором вопрос. «А ты веришь?» – спросил он, когда она пересказала ему историю. Тогда Хелен не понимала, как на это ответить, и не поняла до сих пор. Возможно (почему она это чувствовала?), терминология объективной истины была здесь бесполезна; возможно, окончательный ответ на его вопрос был на самом деле не ответом, а всего лишь очередным вопросом. Что ж, пусть так. Она должна узнать.

Раскин-корт оказался так же жалок, как и его сотоварищи, если не больше. Здесь даже костра не было. На балконе третьего этажа прятала от дождя выстиранное белье женщина; на траве в центре двора бездумно сношалась собачья пара; сука устремляла взгляд в пустое небо. Шагая по безлюдному тротуару, Хелен приосанилась; Бернадетт говорила, что решительный вид человека препятствует агрессии. Заметив двух женщин, разговаривавших в дальнем конце двора, она спешно подошла к ним, радуясь, что хоть кого-то увидела.

– Прошу прощения?

Женщины, обе средних лет, тут же замолчали и оглядели ее с ног до головы.

– Вы не можете мне помочь?

Она чувствовала, что ее оценивают и не доверяют ей; они этого не скрывали. Одна из них, с багровым лицом, сказала прямо:

– Чего тебе надо?

Хелен неожиданно почувствовала, что совсем не умеет располагать к себе людей. Что она может такого сказать этим двум женщинам, чтобы ее мотивы не показались людоедскими?

– Мне сказали… – начала она, а потом запнулась, понимая, что никакой помощи от них не получит. – Мне сказали, что неподалеку произошло убийство. Это правда?

Багроволицая женщина подняла брови, выщипанные настолько, что они были едва видны:

– Убийство?

– Ты из газеты? – спросила вторая. С годами выражение ее лица стало настолько кислым, что никакой сахар не помог бы. Маленький рот избороздили глубокие морщины; крашенные в темный цвет волосы были на полдюйма седыми возле корней.

– Нет, я не из газеты, – сказала Хелен. – Я подруга Анны-Марии, из Баттс-корта.

Это слово, «подруга», не вполне соответствовало правде, но оно, похоже, немного смягчило женщин.

– В гости приехала, да? – спросила багроволицая.

– Что-то вроде того…

– Все тепло пропустила…

– Анна-Мария рассказывала, что здесь летом кого-то убили. Мне стало интересно.

– Правда?

– Вы об этом что-нибудь знаете?

– Тут много чего бывает, – ответила вторая женщина. – Ты и половины не знаешь.

– Значит, это правда, – сказала Хелен.

– Туалеты пришлось закрыть, – сообщила первая.

– Ага. Пришлось, – сказала вторая.

– Туалеты? – сказала Хелен. Какое отношение они имели к смерти старика?

– Это было ужасно, – сказала первая. – Это ведь твой Фрэнк, Джози, тебе рассказал?

– Нет, не Фрэнк, – ответила Джози. – Фрэнк был еще в море. Это была миссис Тизак.

Установив личность свидетеля, Джози приняла у подруги бразды рассказа и вновь обратила взгляд на Хелен. Подозрение у нее в глазах еще не угасло.