– Раз-два-три… Меня здесь нет. Не вижу, не слышу, – прошептала Изочка в сторону. Успокаивать себя так, если злишься, научил дядя Паша, и это часто помогало.

Гришка и за столом вел себя безукоризненно. Взял картофелину вилкой, опрятно покромсал на тарелке кусочками, хлеб не стал обмакивать в масло и не полил, а тонко помазал сверху ложечкой. Ни разу не чавкнул, ел с закрытым ртом, и локти не разбрасывал. Изочке из-за его аккуратности тоже пришлось вспомнить уроки Натальи Фридриховны с книгами в подмышках.

Мария спросила Гришку об учебе. Он честно ответил, что, вероятно, останется по русскому языку на осень, а может, и по арифметике. Или, скорее всего, на второй год. Ему не привыкать, он уже оставался в первом классе. Правда, тогда по болезни. Лежал в больнице с дифтерией, чуть не помер.

Изочку ошеломила безрадостная перспектива учиться с второгодником в одном классе. Чего доброго, посмеет списывать у нее! Обдумывая, как с ним расправиться, она упустила опасный момент: ласково улыбнувшись мальчишке, Мария вдруг предложила подтянуть его по всем предметам! Тогда, в случае старания и успеха, у Гришки, дескать, появится к осени твердая возможность пересдачи.

Лицо бесстыжего гостя рассиялось:

– Было бы замечательно, Мария Романовна!

Изочка отметила это льстивое «замечательно» вместо «здоровски» и то, что он знает мамино отчество. Наверное, специально у соседей спросил… А хитрец пообещал колоть дрова, топить печь и носить воду! Болтал с Марией бойко и весело, словно они знали друг друга сто лет.

Негодующая и обескураженная полным к ней равнодушием матери, Изочка втихомолку выскользнула из-за стола и выскочила в коридор. Решила подстеречь Гришку на выходе и сказать ему все, что о нем думает. А потом надо чем-нибудь стукнуть больно. Отомстить!

Изочка схватила тети-Матренину чугунную сковороду и спряталась за дверью «всехной» кухни.

Мария окликнула, выглянув в коридор. Никто не отозвался.

– К подружкам ушла, – пожала плечами Мария.

Не понять, кому так громко сообщила: то ли Гришке, то ли дочери из каких-нибудь воспитательных соображений…

Из комнаты послышался смех. Мстительница заплакала за дверью и не укараулила подлого гостя. Он удалился беспрепятственно.

Позже она приметила его рыжие вихры в школьной толпе на параде. Гришка радостно замахал ей рукой, будто давно не виделись, и закричал издалека:

– А я вот на парад пришел!

– Ну и дурак, – тихо сказала Изочка.

Сама не ожидала, что улыбнется в ответ.

Гришка стал бывать у них почти каждый день. Мария поражалась его безграмотности. Он говорил «хотишь» вместо «хочешь», склонял «пальто» и «кино», считал лабораторию «раболаторией», а ножницы вещью женского рода. Его «колидоры», «тубареты», «туды» и «сюды» приводили Марию в плохо скрытый ужас и страшно веселили Изочку. Но невежда старался изо всех сил. Заучивал наизусть десятки правил, писал под диктовку, решал примеры, краснея от усилий, и мелкие веснушки на носу сливались в одну большую. Усердный ученик глаз не сводил с Марии и умнел на удивление быстро, словно прежде мозг его дремал, а теперь проснулся и с нерастраченной энергией принялся за работу.

За спиной домашней учительницы Изочка показывала подлизе язык и корчила рожи. Гришка не реагировал. Роли переменились: теперь она его задирала, а он терпел. Иногда ей казалось, что коварный мальчишка втерся в доверие к маме с целью как-нибудь незаметно втиснуться к ним, сделаться частью их маленькой семьи – недостающей мужской половиной…

Куча раскиданных дров во дворе на пятачке Готлибов волшебным образом сложилась в ровную поленницу. Вода в бочке общей кухни не переводилась, и на ящике возле теплой комнатной «голландки» всегда стояло полное ведро.

А самое невыносимое – Гришка без всякого понуждения взял над Изочкой строгое шефство. Следил, чтобы она к приходу Марии прибиралась в комнате, не промочила ноги, не выбегала из школы на перемене без кофты в прохладную погоду… Он отчитывался перед посторонней мамой за отлучки из дома ее дочери-непоседы!

Мария относилась к Гришкиному подхалимажу с обидной Изочке благосклонностью. Вела себя так, будто не прочь завести, кроме дочери, сына… Или даже вместо нее!

К потаенной Изочкиной досаде, больная рука заживала слишком быстро. Ох, как же чесался язык сказать, кто был виноват! И каково было разочарование, когда обнаружилось, что Мария все знает! Гришка успел повиниться. Вцепился в чужую маму клещом:

– Да, Мария Романовна, конечно, Мария Романовна!

До этого она редко читала вслух, а из-за Гришки начались сплошные читальные вечера. Мария обожала Чехова и знала наизусть целые монологи из его пьес. Изочка любила слова Нины Заречной из грустной комедии «Чайка»: «…в нашем деле – все равно, играем мы на сцене или пишем – главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а уменье терпеть. Умей нести свой крест и веруй. Я верую, и мне не так больно, и когда я думаю о своем призвании, то не боюсь жизни…»

Изочка тоже не боялась жизни и несла крест знания о тени – тайне взрослого страха.

Гришке больше нравилось, когда Мария рассказывала истории о неведомых городах. Оттолкнувшись однажды от краткого экскурса по Литве, она переключилась на Любек. Вспомнила легенду о том, как при вражеской осаде городской крепости пекари остались без муки и решили приготовить хлеб из того, что было, – из миндаля и сахара. Смолов эти остатки в муку, пекари случайно изобрели рецепт неповторимого лакомства – марципана.

Рассказывая, Мария подметила, что мальчик чем-то обеспокоен. Не понимая некоторых мудреных «буржуйских» словечек, он, вероятно, чувствовал собственную ущербность. Может, даже классовое неприятие, сродни глухой зависти оборвыша, подсматривающего в окно, как барчуки играют и кружатся у освещенной свечами елки. Мария терпеливо, как бы мимоходом, объясняла сложные слова.

Детальное, с подробными отступлениями, описание Любека заняло несколько вечеров. Тревожные сомнения в сбивчивых Гришкиных мыслях стали понемногу рассеиваться. Фантазия взяла верх: лицо раскраснелось, глаза лихорадочно заблестели, он словно сам вдохнул древний воздух Рыночной площади. Вокруг него сгустились ароматы цветущих роз, запахи выдержанного в дубовых бочках любекского бордо и горького миндаля. Гришку потрясло кафе Нидереггеров с его съедобной флорой, фауной и самой сладкой на свете сказочной галереей. Он мечтал попробовать, – нет, мысленно уже ощущал вкус белого марципанового золота, в обмен на которое мышиный король согласился оставить в покое Щелкунчика. Гришка разглядывал ганзейские гербы на фасаде ратуши, диковинно разодетые толпы продавцов и покупателей, актеров и мастеров – кузнецов, гончаров, бондарей, – творящих на виду у всех необходимые, необыкновенно красивые вещи… Для человека, совсем недавно не подозревавшего ни о чем подобном, это был огромный прорыв.

Мария не упомянула о роковой лестнице и чудовищном изобретении средневекового правосудия – позорном столбе, о человеческих страданиях, что становились зрелищем и развлечением для толпы…