Добавлю следующее, сэр, что чем более тотальной становится война, тем большей становится ответственность за ее ведение для политиков и меньшей для генералов. Оба, фон Манштейн и маршал Харрис, претворяли в жизнь политику своих правительств. Если, руководимый военной необходимостью, маршал Харрис, бомбя дома вместе с мирными жителями, лишал немецкую экономику рабочей силы, то мне трудно понять, почему не являются оправданными действия Манштейна по эвакуации русского гражданского населения, что лишало рабочих рук русскую экономику. Сэр, мне трудно понять, почему, с одной стороны, можно бомбардировками и разрушением домов лишать мирное население возможности работать, а с другой стороны, находить противозаконным привлечение его к необходимым работам для армии, над которой нависла прямая угроза.

Сэр, помимо бомбардировок, наши наземные войска, отступая, зачастую взрывали портовые сооружения и другие объекты экономического значения, чтобы не дать им попасть в руки немцев.

Сторона обвинения предлагает вам ступить на весьма скользкий путь, учитывая эти события. Несомненно, они заявят: «Бомбардировки – это совсем другое дело, поскольку бомбы падают не на оккупированную территорию; а подрывы объектов тоже другое дело, потому что, хоть территория и была оккупированной, она была нашей или наших союзников». Но, сэр, такие тонкие различия основываются на конвенции, которая никогда не принимала в расчет ни современных авиационных бомбардировок, ни решающей роли экономики в вопросах военной мощи – это возникло только во время двух последних войн.

Позвольте привести пару примеров абсурдности и отсутствия реалистичности точки зрения закона, которую обвинение просит вас принять к сведению. Предположим, что немцы, как и мы, могли задействовать тысячу или более бомбардировщиков. Совершенно очевидно, что для них было бы абсолютно законно через пять минут после эвакуации Мариуполя или Сталино (с 1961 г. Донецк) сровнять эти города с землей и уничтожить их жителей столь же эффективно, как мы разрушили Гамбург. Тем не менее обвинение считает, что для немцев причинить подобные разрушения, даже без риска жизни для населения, противозаконно, поскольку это следовало делать армиям до того, как они, отступая, оставили эти территории.

Теперь, сэр, возьмем случай с эвакуацией. Обвинение скажет вам, что когда наши войска при отступлении сосредоточились на немецкой территории и собирались форсировать Рейн, то для нас было совершенно законным эвакуировать всех до единого немецких гражданских из зоны сосредоточения войск. Тем не менее эвакуация гражданских лиц из районов отступления немецкой армии оказалась незаконной.

Сэр, ведение военных действий влечет за собой разрушения колоссальных масштабов – разрушение жизней, общества, домов и городов. То, что эти разрушения следует ограничить, мы и не пытаемся оспорить. И эти ограничения – суровая военная необходимость. Но нельзя ограничить разрушения узким кругом правил и условий, установленных по договоренности во времена, когда последняя война велась в вельде Южной Африки и когда проблемы, с которыми столкнулись воюющие стороны, невозможно было даже вообразить».

После того как Сэм Силкин, доктор Латернер и доктор Леверкун закончили с тщательным изучением документов, представленных в поддержку обвинений, мы пригласили Манштейна. Он провел на месте для дачи показаний десять с половиной дней, из которых семь пришлись на перекрестный допрос. Не просто описать длившиеся так долго показания. Ранее фон Манштейн почти три дня давал показания перед трибуналом в Нюрнберге. Сторона обвинения не представила нам копии тех показаний трехлетней давности. Существовали детали, которые он помнил в 1946 г., а сейчас уже забыл, но имелись и события, о которых он не помнил в 1946 г., а позднее вспомнил благодаря новым документам, однако за все семь дней обвинение так и не смогло обнаружить ни одного сколько-нибудь значительного несоответствия. Что говорило как о замечательной памяти, так и о правдивости фельдмаршала. Давая показания, он вел себя более чем достойно. Отвечал умно и решительно. Когда он предъявлял оперативные карты и давал объяснения по своим кампаниям, то приковал к себе внимание всего суда. Один французский журналист сказал о нем: «Пока Манштейн находился на месте для дачи показаний, у меня создалось такое же ощущение, как когда я видел оленя в загоне; обвиняемый выглядел значительно благородней, чем его обвинители». Отлично подобранное слово – благородно. На фоне Манштейна обвинение казалось серым и невежественным, но он не стал извлекать из этого личной выгоды. Он занял место для дачи показаний не для собственной защиты, а для защиты чести германской армии. Он решительно защищал каждый приказ, принятый и исполненный германской армией. Отстаивал каждого своего подчиненного, чьи действия, в рамках его приказов, являлись оправданными. И с моей точки зрения, германская армия (в противоположность войскам СС) в целом вела себя вполне достойно, насколько это оказалось возможным в русских условиях, по крайней мере, так же достойно, как это делала бы любая другая армия. Но тем не менее имелся ряд приказов, которые сам фон Манштейн не стал бы отдавать, и ряд операций, которые – как было ясно из документов – он пытался смягчить. Однако он был вынужден защищать моральные нормы значительно более низкие, чем его собственные.

Бездушная бумага не может дать достаточного представления о личности свидетеля. Процесс перевода постоянно вносит путаницу, когда свидетель отвечает на вопрос, слегка отличающийся от того, который слышит суд, и ответы, которые он дает, определенно искажаются по смыслу при обратном переводе. Естественно, когда мои выступления опубликовали в Германии, их пришлось переводить заново, поскольку версия суда оказалась совершенно неадекватной. Тем не менее я наугад подобрал несколько ответов фон Манштейна на перекрестном допросе, дабы имелось представление, о чем он говорил.

Вопрос: В процессе вашего обучения знакомились ли вы с четвертой Гаагской конвенцией (1-я Гаагская конференция 1899 г. приняла 3 конвенции и 3 декларации; 2-я Гаагская конференция 1907 г. приняла 13 конвенций и 1 декларацию; 4-я конвенция называлась «О законах и обычаях сухопутной войны». – Пер.)?

Ответ: Естественно, основные положения Конвенции о законах и обычаях сухопутной войны мне знакомы. Я считаю, что любой честный солдат так или иначе знает ее; однако во время боевых действий конвенция оставляет много открытых вопросов. Например, институт так называемых комиссаров не был известен или понятен тем, кто отвечал за определение ее положений. Он появился позднее. Кроме того, авиационные бомбардировки создали совершенно новые условия. В таком случае честному солдату оставалось руководствоваться лишь совестью.

Вопрос: Разве вы не знали, что 1 июля 1941 г., то есть всего через несколько дней с начала вашего вторжения в Россию, советское правительство издало постановления относительно всех военнопленных, с содержанием, идентичным Гаагской конвенции?

Ответ: Нет. 1 июля я, вместе со своим танковым корпусом, находился в 100 километрах впереди нашего фронта и посему уверен, что не получал подобного заявления советского правительства. В дальнейшем мы на практике убедились, что если советское правительство и делало подобные заявления, то не придерживалось их. Как я уже свидетельствовал, именно в те дни мы обнаружили злодейски убитых солдат моего корпуса; могу только добавить, что в тот период мы с моим адъютантом, который неоднократно здесь упоминался, поклялись не попадаться в руки русских живыми.