– В полнолуние рыбы нет, – хмыкнул Маркел. Катя не поверила:

– А куда она девается?

– Ха. Она никуда не девается, но и не ловится. Даже если ей перед носом мотылем водить. Ее другие проблемы, видать, интересуют. Я пару раз так ходил, с фонарем, с острогой – ни одной не видел. На дне самом спит, туда свет не добивает. Даже днем, пацаны с маской ныряли, смотрели специально, говорят, вот стоит щука, перед ней прямо блесна – хоп, падает. А этой хоть бы что. Ноль эмоций.

Пока Маркел рассказывал и греб, Костя заканчивал приготовления, подсвечивая себе маленьким фонариком, подключал фару к автомобильному аккумулятору. В фаре, которая по рассказам представлялась Кате каким-то диковинным светильником, девушка с удивлением узнала обычную фару от ИЖа, которую она не раз и не два видела у Кости в мастерской, только сейчас с нее было убрано рассеивающее стекло. Ребята шепотом перебрасывались шутками с лодки на лодку, и всеми владело волнительное предчувствие, предвкушение и азарт.

Как только загорелась фара, пространство сжалось. Бесконечная темнота сменилась теснотой света, раздвигавшейся только в том направлении, куда била фара. В белом луче мельтешили мошки и мотыльки. Маркел и Федя остались на веслах, стараясь опускать их в воду без плеска, Ваня и Костя вооружились острогами. Это были самодельные орудия наподобие вил, только со множеством зубьев, приваренных к металлической пластине на жерди. Кажется, роль зубьев выполняли длинные гвозди, заточенные на концах, как рыболовные крючки. При одном взгляде на них у Кати в животе завибрировало, затрепетало, и все ее существо требовало, наконец, скорее увидеть. Любопытство и кровожадный восторг внезапно захлестнули ее.

Луч фары шарил по реке, просвечивая толщу зеленоватой воды. Были видны причудливо извивающиеся водоросли, росшие иногда целым лесом, таинственно покачивающиеся от течения, влекущиеся им, как волосы утопленниц. Испуганно метались стайки разбуженного себеля́[12]. На отмели стало видно дно, а там – трепетный пупок крохотного родника, живой, пульсирующий. И старый прохудившийся башмак, торчащий из ила и песка расшнурованным носом. Потом пошли заросли камышей, в которых шуршал ветер.

И тут, под самыми камышами, была она. Спящая с открытыми глазами, едва перебирающая плавниками щука. Большая, остроносая, пятнистая от головы до хвоста.

Все замерли. Свет шел чуть в сторону, и от продолговатого рыбьего тела падала тень. Катя поразилась тому, как это хищница, пугливая, умная, их не чувствует, как ее белесые глаза обращены в никуда и не замечают очевидного: приближающейся смерти.

Костя плавно опустил острогу в воду и подвел к щуке, куда-то между головой и хребтом. И резко нанизал рыбину на страшные зубья. Катя смотрела на это, широко раскрыв глаза. Острога вошла не ровно, щука била хвостом и не желала умирать.

– Федь, ты ж подгреби, – сообразил Маркел.

Вторая лодка скользнула ближе, и Ваня ударом своей остроги добил рыбину. Костя усмехнулся:

– Ну и? Куда мы ее теперь тащим? Твоя или моя?

– Твоя, – Ваня протянул жердину своей остроги Косте. Тот плавно вынул рыбу из воды, сбил щуку в лодку, прямо посредине, и вернул острогу Ване. Лодки разошлись.

– Ну, с почином! – заявил Маркел и закурил папиросу. – Хороша! Сколько? На килограмм потянет?

В воде щука казалась крупнее.

– Да больше! – восторженно заявил Ваня.

Костя бегло оглядел Катю:

– Ты как?

– Хорошо, – заверила она его, чувствуя, как бродит внутри непонятное чувство, горячее и горькое. Посреди лодки лежало переливчатое тело щуки, прямо под ногами, и Катя рассматривала ее, светлые пятнистые бока, ряд зубов и острую морду с насмешливым выражением. И ей почудилось, что щука знает про нее что-то такое, что лучше бы не говорить и не знать. Пользуясь тем, что парни сосредоточенно вглядываются в подсвеченную воду, она потрогала рукой холодное серебро чешуи и убедилась, что щука мертва.

Так началась охота. Это была настоящая охота, первобытное действо, захватывающее и жестокое. Никакой созерцательности ужения рыбы, никакой медитативности, только выслеживание добычи и меткие, сильные удары. Скользящий, зловещий взгляд фары, застывающий при виде жертвы. Быстрые налимы, более медлительные лещи, бросающаяся врассыпную мелюзга, мелькающие крючья, вонзающиеся в блестящие рыбьи спины.

Маркел поменялся местами с Костей, Ваня с Федором, но Катя даже теперь не перестала следить за ловлей. Отвести глаза было выше ее сил, как будто она стояла в толпе зевак на средневековой казни. Ей слышались эти голоса, визгливые от смеси страха и возбуждения. Жаждущие. И эта жажда тут же утолялась.

В глубине души, правда, зудела немного человечная тревога: девушке очень не хотелось, чтобы какой-нибудь подранок сорвался с зубцов и уплыл, обреченный умирать долго. Катя не задумывалась, как азарт охотника и жалость уживаются вместе, не высказывалась вслух, но каждый раз, когда очередная рыбина падала у ее ног, сброшенная с остроги, вздыхала с виноватым облегчением. И перекладывала ее в мешок.

Часа через два, пролетевших слишком быстро, ребята решили, что наловили достаточно, и причалили на пляже на повороте, неподалеку от поселка. Костя собрался проводить Катю домой, но та заартачилась, узнав, что остальные будут печь рыбу на костре.

– А мамка не заругает? – сощурился Маркел.

– Не заругает, она у меня смирная! – бойко отозвалась она. Сейчас все это казалось совершенно не заслуживающим беспокойства.

Костлявых щук оставили впрок, решив жарить крупных лещей. Пока Маркел разводил костер, а Костя, Ваня и Федя собирали дрова по округе, на Катю возложили женскую обязанность – потрошить рыбу.

– Дома тоже ты чистишь? – придумал Маркел тему для разговора, гладя, как ловко Катя управляется. Девушка помотала головой:

– Дома я сплю. Мама рыбачит утром …

– Да, я ее частенько вижу. Занятно. Бабы редко… – он не договорил, спохватившись. Девушка улыбнулась:

– Ну, на рыбалку с фарой вы баб вообще не берете.

Маркел радостно осклабился. Подбросил веток в огонь.

– Батя мне про твою мамку рассказывал. Много.

– Да ну, и что рассказывал?

– Дружили они.

Кате послышался второй смысл в этом слове, и она посмотрела на парня вопросительно. Он уверенно кивнул:

– Ага. Он в нее влюблен был все старшие классы. Она ему даже химию объясняла, после уроков, на цигельне. У нее был какой-то занятный портфель, как будто из ящериц сшитый, как он говорит. А он ее курить учил, и зажевывать полынью. Обмен опытом, ха! А потом она уехала в Курск, а он тут остался. И все. Правда, теперь иногда вспоминает. При мне. Хотя матери, конечно, ни слова, она ж его сразу прибьет.

Катя вздохнула. Она не знала, насколько правдивы слова Маркела, но подозревала, что правдивы. Она ведь сиживала за столом, когда вечерком собирались мамины подруги, те же Дубко с Нелидовой, и снимали пробу с малинового ликера по рецепту бабы Тоси. Рассказы от детей и мужей неизменно сворачивали к воспоминаниям о бесшабашной сельской юности, воскресных танцах и школьных романах.