– Ты не бросаешь меня, не уходишь? Я боялась, что ты уходишь…

– Ты у меня такая боягузка… Куда мне теперь идти?

Он тоже прилег на скамью, валетом, так что их головы легли щека к щеке. И пока она смотрела в небо, он шептал бессвязную чепуху ей в самое ухо, уже выяснив, что ее шея и уши невероятно чувствительны. Он то целовал мочку, то бормотал неразборчиво, только чтобы низкие тона голоса еще больше разволновали ее. И несмотря на то, что со стороны все смотрелось вполне целомудренно, во всем Пряслене не было сейчас менее целомудренного занятия.

А через день Катя, снова подметая крыльцо, нашла под половиком комочек, скатанный из русых волос. Может быть, и раньше тут было нечто подобное, просто до визита Сойкиной Катя даже не обращала внимания на сор, что попадает в ее совок. А теперь вот заметила.

Той же ночью девушка проснулась от странного глухого звука. Сначала она подумала, что это ветер воет на чердаке. Но окно было распахнуто настежь, и тихая тьма все так же дышала мятной прохладой. Потом девушка сообразила, что звуки доносятся из-за стены, из Алениной комнаты. Она, перепуганная, подскочила, и быстро распахнула обе деревянные двери, отделявшие ее от матери.

– Мам. Мамуль, что случилось? – она бросилась к кровати, на которой содрогалась в рыданиях Алена.

Алена двинула плечом, когда на него робко опустилась Катина рука.

Катя села на краешек постели.

– Мам… Что-то болит?

Плечи матери постепенно перестали дергаться. Она повернулась и села на кровати, резким движением натянув на колени одеяло и вытирая слезы торопливо, как будто злясь на себя.

– Все в порядке, – глухо сказала она.

– Неправда, – не согласилась Катя. – Ты плачешь ночью… Это из-за бабушки? Да? Скажи?

Алена с судорогой, со всхлипом втянула в себя воздух.

– Я сказала, все в порядке! – отрезала она. И, услышав, что это прозвучало непривычно грубо, тут же смягчила тон, как спохватилась:

– Все хорошо… Иди спать. Я уже все.

– Точно? – колебалась Катя.

– Да, да, иди. Это все проклятая жара…

Наутро только утомленный взгляд Алены напоминал о ночных рыданиях, и она предпочла к этому не возвращаться.

Еще через два дня Катя увидела в дверном проеме, чуть выше уровня глаз, булавку, воткнутую острием в дерево косяка. И только тогда действительно поняла, что все это не совпадения. Что Настена права, и кому-то позарез захотелось извести ее. Или Алену. После ночных рыданий Катя не на шутку за нее встревожилась.

В магию всякого рода девушка не верила. Довольно и того, что в последние несколько лет вся страна с ума сошла с этими гипнотизерами, оккультистами и экстрасенсами. Катя припомнила, как мамина московская подруга тетя Зина бегала с кастрюльками и банками к телевизору, чтобы «заряжать» воду во время телепередачи с одним из популярных целителей. И по большой душевной доброте все время приносила бутыль такой воды Ветлигиным, уговаривая Алену обязательно пить натощак. Алена благодарила, но воду не пила, а поливала ею фикус. Тетя Зина восхищалась, как здорово стала выглядеть Алена («я же говорила пить, а ты артачилась!»), а фикус к зиме благополучно загнулся. Аленин скептицизм тем временем передался и дочери.

Вытащив из дверного косяка булавку и выбросив ее в мусорное ведро, Катя с укором потрепала по холке собаку, лениво развалившуюся под окном:

– Вот толку от тебя, Найдушка, как от козла молока… Чужие по ночам таскаются, а ты дрыхнешь. Или предлагаешь мне их отлавливать?

Овчарка ткнулась мокрым носом в руку и широко зевнула, показав синюю, вопреки ласковому характеру, пасть.

А Катя решила действовать. Ее было неприятно, даже гадко, от того, что, пока они с мамой мирно спят в своих постелях, кто-то рыскает по двору в десятке метров от них, и намерения у этого гостя самые темные. Что он предпримет, когда поймет, что заговоры не действуют? Девушка не была расстроена или взволнована – она была в ярости. Ни Алене, ни Косте она ничего, конечно, не сказала. Маму не хотела расстраивать, а с Костей всегда находились более приятные темы.

Но ночью, вернувшись с прогулки и пожелав спокойной ночи матери, Катя потушила свет и тихо-тихо выскользнула через окно в сад. Обошла дом и устроилась меж кустов шиповника и ежевики на низенькой скамеечке для прополки. Шипастые кусты были не лучшими компаньонами, но отсюда прекрасно просматривалось и крыльцо, и калитка, и часть забора, выходящая к улице.

Теперь, когда вокруг загустевала ночь, Катя попыталась представить себе, что она будет делать, когда увидит врага воочию. Если, конечно, он вообще появится. Звать милицию глупо. Еще глупее пытаться схватить – куда ей, с ее сорока пятью килограммами веса. Все, что она может, это посветить фонариком и узнать, кто так сильно ненавидит их, ее и Алену. Или только Алену. Или только ее.

Выпала ночная роса. Вокруг звенели комары, непрестанно присаживаясь и взлетая от Катиного шевеления. Она едва сдерживала себя, чтобы не закрутиться волчком, отгоняя их. Уговаривала себя, что сидит в засаде, и надо потерпеть, хотя это ужасно нервировало. Девушка натянула рукава длинной черной ветровки до самых кончиков пальцев, а воротник подняла чуть не до носа. Под синтетикой было невыносимо душно и липко, как в теплице, но уж лучше так, чем прикармливать насекомых, страдальчески решила она, и заранее еще больше невзлюбила того, кого собралась дождаться. С распущенными черными волосами Катя полностью слилась с непроглядной теменью.

Шло время. В полночь, как обычно, пропали комары. Девушка уже давным-давно перестала ломать голову над этой загадкой: просто комары исчезают с наступлением полуночи, и все тут. Такое вот комариное волшебство. Она чутко прислушивалась к шорохам, далекому собачьему лаю, обрывку песни из открытого окна проехавшей машины. Мышцы у нее затекли, по икрам бегали холодные мурашки, и правая ступня казалась чужой. Катя рассеянно пощипала ее, боясь обнаружить себя, и вытянула ноги прямо под шиповник. Ночью его махровые цветы пахли почему-то сильнее, и осыпались бесшумно, как снег.

Устроившись поудобнее, она задремала, уронив голову на грудь, и когда очнулась, дернувшись всем телом и напугав сама себя, единственный на углу улицы фонарь уже погас. Света он и так почти не давал, так что просто выполнял функцию башенных часов – извещал округу, что миновал час ночи.

Стало совсем не по себе. Ночь смотрела на Катю сотней глаз, и даже тьмой она не могла укрыться от этих взглядов. Напряжение все нарастало, внутри словно протянули высоковольтный кабель и пустили низко, натужно гудящий ток. Кате вдруг стало страшно, так по-животному страшно, что она готова была вскочить и бежать домой, забраться в кровать и натянуть одеяло на голову. Все внутри нее оцепенело. Девушка прикрыла глаза, стараясь не смотреть по сторонам, чтобы ненароком не увидеть того, кого людям нельзя видеть. В эту секунду она вдруг уверовала и в порчу, и в магию, и в домовых с лешими, и в мавок с прозрачными спинами, бесшумно переходящих реку по листьям водяных лилий.