И это звучит как «я знаю всю правду о любви».

Время от времени Линн трясет головой, и мне начинаетказаться: еще секунда, и она выдернет шпильку из волос, и шиньон «Бабетта», авместе с ним и магия шестидесятых перестанут существовать. Но ничего подобногоЛинн не делает. И мне остается лишь утешаться ничего незначащими, но забавнымифактами, которые владелица букинистического ловко нанизывает на зубную нитьвоспоминаний. С привкусом мяты, как же иначе. Так, от Линн я узнаю, что:

Национальный оркестр Монако больше, чем его армия;

В казино Лас-Вегаса нет часов;

Единственное домашнее животное, которое не упоминается вБиблии, – кошка;

У улитки двадцать пять тысяч зубов;

Единственные животные, занимающиеся сексом радиудовольствия, – люди и дельфины;

Белокурые бороды растут быстрее, чем темные;

Домашняя пыль на семьдесят процентов состоит из сброшеннойкожи;

В фильме Камерона «Титаник» наиболее часто произносимоеслово – «роза».

Розы в стеклянных банках не обсуждаются, во всяком случае,Линн ни разу о них не обмолвилась. Розы не обсуждаются, но с ними явно что-топроисходит. Однотонного красного больше нет – я, сидящий в этом проклятомцветнике, могу утверждать это.

Розы раздражают меня, так же как и болтовня Линн.

Но есть и еще что-то, в чем я не хочу признаться даже себе.От безобидных на вид цветов исходит опасность. Я осознаю это в тот самый момент,когда мадера в моем бокале, до того нежно-медовая, становится алой.

Шутки освещения, Анук умерла бы со смеху.

Шутки освещения, вернее – его странности. И как только я незаметил их с самого начала? И галереи, и пятачок в центре пронизаны мягким ровнымсиянием, но определить, откуда оно идет, невозможно. Нет ни ламп дневногосвета, ни бра на стенах; нет торшеров, люстр, плафонов, китайских фонариков;нет ночников с наброшенными на них шелковыми платками – ноу-хау первых морщин итантрического секса. Это неожиданное открытие заставляет меня вертеть головой вразные стороны, а потом я и вовсе задираю ее вверх.

Купол, вот оно что.

Купол вместо потолка. Свет проникает именно через него.Купол или сфера, что совсем уже невероятно, я хорошо помню, как выглядит зданиеснаружи; сегодня (вот черт, уже вчера) я провел возле него немало времени.Самый обыкновенный дом, каких в Париже понатыкано сотнями, пять или шестьэтажей. Букинистический занимает первый, квартира Линн – прямо над магазином,следовательно, прибавляем еще один. Тогда куда делись оставшиеся и причем здеськупол? Или сфера…

– А кто живет наверху, Линн?

Линн выгуливает воспоминания метрах в пятнадцати от меня, несамое оптимальное расстояние для вопросов; рассудив, что могу оказаться так ине услышанным, я почти кричу.

Кретин. Она прекрасно меня слышит.

– В каком смысле?..

Ее жизненное пространство продолжает самым изощреннымобразом издеваться надо мной, все происходит почти так же, как в долгоиграющемсериале «Завтрак с Discovery», на который я время от времени натыкаюсь,путешествуя по телеканалам. Ну да, все эти захватывающие неокрепшийобывательский дух микро– и макросъемки, полет пули или, к примеру, личная жизнькапли молока, она всегда заканчивается грехопадением. Голос Линн тоже живетсвоей жизнью. Во всяком случае, я вижу, как он приближается ко мне, именно –вижу. Легкая, почти неуловимая тень разрезает воздух подобно пуле, подобнокапле (я так и не успеваю сообразить, на что похожа тень – на жука-носорога,жука-скарабея или на погремушку со змеиного хвоста) – и вот уже голос Линнраскачивается в моей ушной раковине, как в гамаке.

Рассудив, что может оказаться так и не услышанной, Линнпочти шепчет:

– В каком смысле, Кристобаль?

– Наверху, над вами… Кто живет над вами?

– А-а… Люди без воображения. Люди без воображения, нокакое нам до них дело, милый мой?..

– Нуда… Никакого, Линн.

Старая сука. Теперь-то я точно знаю, что не получу ответа нина один свой вопрос, даже если Линн приблизится ко мне на расстояние выкуреннойдо фильтра сигареты.

– А раньше? Что здесь было раньше?

– Здесь всегда было полно книг, Кристобаль. Здесьвсегда был букинистический.

Здесь всегда был букинистический, вне всякого сомнения. Онбыл здесь еще до того, как люди изобрели книгопечатание, а Иисус исцелилслепого, смешав прах и слюну, а Айседора Дункан ввела в моду босоножки.

– А вы сами, Линн? Как давно вы здесь?

– С тех самых пор, как американцы высадились на Луне.

Понятия не имею, когда американцы высадились на Луне, можетбыть, они и не высаживались вовсе.

– А-а… Ясно.

– Ничего вам не ясно, – тут же уличает меня ленивораскачивающийся в гамаке шепот Линн. – Вы ведь этого не знаете…

Киты и борцы сумо тоже не знают этого, но до них Линн недобраться. Остаюсь я, наивный дурачок в цветнике и с бокалом мадеры в руках.

– Пожалуй, мне пора, Линн… Спасибо за вечер.

– Вы обиделись? Напрасно… А я хотела рассказать вам окниге. Об «Ars Moriendi». Вы ведь здесь из-за нее?

Линн больше не нашептывает мне на ухо, более того, – еепоследняя фраза едва различима. И это уже не шутки освещения, на которые можнобыло спихнуть изменившее цвет вино. Это само пространство букинистическогоиграет со мной в странную игру. То, что происходит с розами, заставляет менязабыть даже о светящемся куполе над головой. Стебли, еще секунду назад живые иупругие, сохнут прямо на глазах.

И – сплетаются друг с другом.

Я вижу, как омертвевшие плети цветов образуют такой жемертвый узор. Мертвый – и потому совершенный. Что-то подобное уже было в моейжизни, или в моих кошмарах; все предметы, находящиеся здесь, всего лишьвоспоминания, пусть и чудовищно искривленные. Все, от дурацких галереек додурацких роз.

Линн – исключение, но и за это я не могу поручиться.

Изгородь из стеблей становится все гуще, теперь онаобступает меня со всех сторон, щерится острыми шипами: им ничего не стоитвпиться в тело, насквозь проткнуть ладони, ступни и запястья, выудить из-подвек закатившиеся туда глазные яблоки. Очередной кошмар, говорю я себе,очередной кошмар, только и всего, и сейчас в просвете между не успевшимисрастись стеблями появится чье-то мертвое лицо. Мертвое – и потому совершенное.

Тук-тук, я задержусь ненадолго, ты ведь не против, Гай?..

Но реальность (я все-таки не сплю, я все еще вбукинистическом) оказывается причудливее кошмара: изгородь кишит насекомыми,совсем крохотными и побольше, с лоснящимися панцирями, с жесткими подкрыльями,с нежным юношеским пушком на лапках, есть даже пара кузнечиков-кобылок, естьдаже медведки – с раздвоенным хвостом, похожим на садовый секатор. Насекомыелезут из всех щелей, но не разбегаются в разные стороны, как можно было быпредположить, нет. Напротив, сливаются в один поток и…