— Никак, Сунгур, — сказал Добродеев. — Он жег его книги! Причем недавно.

Монах подобрал еще несколько полуобгоревших листков — все были из романов Сунгура.

Они подошли к дому. На стертых ступеньках крыльца лежали сухие желтые листья. Подслеповатые, давно не мытые оконца были закрыты изнутри занавесками. Вид у дома был явно нежилой. Пахло сыростью и тленом. Тишина здесь стояла густая, тягучая, страшноватая. От вида черного пепла и полуобгоревших книжных страниц брала оторопь.

— Здесь никого нет, — сказал Добродеев, оглядываясь. — Просто удивительно, как жутко выглядит брошенное жилье.

Монах поднялся на крыльцо, подергал ручку двери.

— Заперто.

— Постучи!

Монах постучал. Молчание было им ответом. Дом, казалось, вымер: ни движения внутри, ни звука.

Они обошли его вокруг: заброшенный заросший сад с корявыми полузасохшими деревьями на задах; жухлая трава здесь достигала окон, также закрытых изнутри какими-то тряпками. Всюду запустение, разор, безжизненность.

Они вернулись к пепелищу, стояли, смотрели. Оба вздрогнули, когда их окликнули:

— Ищете кого, молодые люди?

Они оглянулись. За калиткой стоял старик в кепке, в его руке была зажата бейсбольная бита. К ногам жался рыжий песик.

— Здравствуйте! — поздоровался Монах. — Мы ищем Александра Дронова. Где он, не подскажете?

— А вы кто будете? — Старик все еще стоял за оградой, не обнаруживая намерения войти.

— Мы с работы, — нашелся Добродеев. — Он не вышел на работу и не позвонил, вот мы и пришли узнать. Где он?

— С работы? — Старик вошел во двор. — Нету его, увезли.

— Кто увез?

— «Скорая». Мы вызвали. Сначала думали перемогтись, Саша, он хороший, только несчастный. Уговаривали, Клавдия Ивановна еду носила, заставляла спать и принимать лекарство. А он знай строчит днем и ночью, горы уже исписал, повсюду, на полу даже, целые завалы. А потом, когда стал книжки в костер кидать, моя Клавдия Ивановна говорит: «Давай, Костя, звони, а то как бы беды не случилось. Этак он и дом спалит. Страшно!» Я и позвонил. Номер у нас есть, врач навещал, оставил. Говорит, в случае чего, — сразу звоните. А так Саша хороший — смирный, безобидный… на работу устроился. Мы так радовались, не передать, да недолго. Опять сорвался.

— Вы давно его знаете? — спросил Монах.

— Почитай, с рождения. И мать его знал, непутевая была, бросила детей на бабку да и сгинула невесть где. А бабка померла, когда Санечке — это старшая девочка — шестнадцать было, а Саше десять. Ну, мы помогали, чем могли, да огород, да сад. Они за бабку еще долго пенсию получали, чего-то начальство недоглядело. И слава богу, жить-то надо. Они обое Александрами назывались. Она Александра, и он тоже. Саня и Саша. Потом она выучилась на швею, работала в ателье, а он школу закончил и поступил в институт. Умный мальчонка, старательный. И парень у ней был, вроде ничего поначалу показался, она приводила знакомить, а потом бросил ее. А она на себя руки возьми да наложи. Саша после этого умом повредился. Говорил, что Саня приходит к нему, зовет… Ну и всякое другое говорил несообразное. Институт бросил. Его и забрали на лечение. Тут у нас село Холмино недалеко, километров пятнадцать будет, там их содержат, душевнобольных. Больница там. Выпустили через года два, он пожил дома, пенсия какая-никакая, все путем, потом обратно заболел, и забрали его. А мы с Клавдией Ивановной за домом смотрим, зимой протапливаем, а то жилье без человека в разор входит. Четыре года назад вернулся обратно наш Саша, смирный, тихий; потом, говорит, работу нашел. Кажное утро раненько бежит к автобусу, любо-дорого глядеть, мы нарадоваться не могли. А то недели три, смотрим — не появляется из дому. Мы к нему, а он совсем плохой, строчит, горы бумаги исписал. У него ж ни компьютера, ни телевизора, все пишет и пишет…

— А что он писал?

— Говорил, книжки пишет и надо спешить, пока из головы не украли. Он полоску из фольги вокруг головы наворачивал, чтобы волны перебить.

— А можно посмотреть? — спросил Монах. — Интересно, что он писал. Вас как зовут?

— Константин Васильевич. Можно, чего ж нельзя.

…В нос им шибануло затхлостью, пылью и запахом отсыревшей бумаги. Они встали на пороге «залы», не решаясь войти. Жестко прозвучал щелчок выключателя — комнату залил неяркий желтоватый свет, рожки люстры горели через один и были давно не мыты. Они увидели небогато убранную комнату, стены ее были заклеены черно-белыми фотографиями птиц в основном; были здесь еще жуки, змеи, странные «живые» коряги.

— Саша любил фотографировать, — сказал старик. — Бродил целыми днями, его даже раз пропечатали в журнале «Охота» и еще в одном… забыл название. Он очень радовался… как ребенок. И мы с ним. Саня подарила ему фотоаппарат, он еще мальчишкой был. Хотел стать журналистом.

Всюду — на письменном столе, на диване, даже на полу лежали стопки исписанной бумаги. Монах нагнулся и поднял с пола ближайшую к ним стопку. На первой странице крупно, каллиграфическим почерком было выведено: «Александр Дронов. Остывший пепел. Роман». Это был сунгуровский роман, переписанный от руки. Тысяча двести три страницы.

Они брали листки из каждой пачки; были тут и «Западня», и «Колокольный звон» — из тех, что они знали. Романы «Заводная кукла», «Блестки», «Кривые зеркала» были им неизвестны. Стопки рыхлой отсыревшей бумаги, исписанной ровным красивым почерком, лежали также на шкафу и под шкафом. Дронов переписывал от руки романы Сунгура и ставил на титуле свое имя.

— В спальне тоже есть, — сказал старик. — Там вообще ступить негде.

— Он все время писал? — спросил ошеломленный Добродеев.

— Как пошел на работу. Как стал работать, забросил фотографию и стал переписывать книжки. Днем и ночью. Мне иногда не спится, выхожу ночью, а у него светится.

— Как он это объяснял? Вы не спрашивали?

— Он говорил, что этот… чьи книги, украл у него все книжки, крадет прямо из головы, высасывает вместе с мозгами, и надо помешать ему и доказать, что это он, Саша, все сочинил и должен все переписать, — сказал старик. — Но он, говорит, всем уже доказал, что книжки он сам придумал и сам написал… и еще докажет! Рассказывал, что когда-то отдал ему свою книжку, чтобы высказал свое суждение, а тот возьми да вовсе себе забери. То ли правда, то ли нет, не скажу, не знаю. Саше много чего чудилось, уж мы и не знали, чему верить. Ему и сестра являлась, говорила с ним. А то повадился в ее платья рядиться… я как увидел в первый раз, аж душа в пятки ушла! Показалось, что это она, Саня, вернулась с того света. Ходит по двору, руками размахивает, сам с собой разговаривает… чисто тебе привидение. А как устроился на работу, вдруг нова напасть — началось с книжками. Строчит и строчит днем и ночью, горы бумаги изводит, книжки переписывает. Ну, мы думали, чем бы дите ни тешилось, нехай себе пишет, не велика беда. А позавчера вдруг запалил костер и стал кидать туда книжки. Огонь до неба, искры, треск, а он знай себе рвет книжки и кидает! Рвет и кидает! И что-то кричит, сердится, кулаком грозит. И самое главное… — Старик понизил голос до шепота, — снова в сестрино платье обрядился. И шапку ее блестящую надел… она носила когда-то. Мы вышли, думали урезонить, да он нас не видит и не слышит. Куда там! Знай рвет и кидает. Тут моя Клавдия Ивановна не выдержала и говорит: все, отец, давай вызывай доктора. Как бы чего не вышло. Совсем наш Саша сбрендил. Я и позвонил. Жалко, конечно, ну а если он что над собой сделает? А там подлечат, все путем. Не впервой. А мы за домом присмотрим по-соседски, а то как же.