— Лара, помните про природу и плохую погоду? То-то. Нет плохой погоды в принципе. Это нам все не так. То холодно, то жарко, то мухи кусают… как сказал один остроумец: и рай не тот, и змеи мелковаты. Возомнили себя пупом и венцом… даже смешно! Надо опустить глазки и стоять сбоку смирнехонько, благодарить, что пустили на этот праздник жизни, и радоваться, так как с точки зрения природы нет у нас прав качать права, рылом не вышли и вообще вполне случайны. Например, науке до сих пор непонятно, откуда взялась первая белковая клетка… то ли случай, то ли чья-то добрая воля. Значит, помнить свое место и радоваться. Благодарить. Идет дождь, светит солнце, падает снег… Вы сидели когда-нибудь под развесистым кедром в тайге? На берегу ледяного ручья, в котором играет форель? Ночные заморозки, холодное ослепительное утреннее солнце, вы цепляете крючком рыбку, представляете, как вы ее сейчас запечете в фольге… костерок горит, пахнет дымком… птицы пробуют голоса…

— Вы много путешествовали? — спросила Лара.

— Путешествовал? — Монах рассмеялся. — Нет, Лара, я не путешествовал вовсе. Путешествовать — это самолетом или на лайнере, рестораны, переезды в комфортных авто с кондиционером, музеи и шопинг, а я пешочком, с мешком за плечами… все мое тащу на себе, топаю себе куда глаза глядят, думаю о смыслах. Топатель, а не путешественник. Глоуб-троттер, что в переводе с английского «топатель по глобусу». За день так натопаешься, что падаешь под елку и до смерти счастлив, что можно передохнуть. Отлежишься и костерок соорудишь, ужин, чаек… и на боковую. Вокруг зверье непуганое, верхушки дерев гудят, кто-то ходит на мягких лапах… а ты спишь сном младенца! Ни депрессий, ни ревности, ни зависти, ни снотворного.

— Вы так об этом рассказываете… — Лара улыбнулась. Была она бледной, почти прозрачной, с мышиным хвостиком бесцветных волос, в черном простеньком топике и джинсах. Незаметна, как тень, тускла, неинтересна. Монах почувствовал досаду и подумал вдруг: а не протест ли это неосознанный против яркой матери? Впитавшийся в кровь на всю оставшуюся жизнь? Осуждение и неприятие ее образа жизни? Жар-птица и воробей… Но теперь, когда жар-птицы больше нет, самое время встряхнуться и потопать по жизни не в пику кому-то, а как нравится. Еще он подумал, что Лара вроде бутона, а что там за цветок внутри и вылупится ли — вопрос. Уж очень сильно обожгли его заморозки…

— Как отец? — спросил он.

— Получше. Начал смотреть новости и ток-шоу.

— Замечательно! — обрадовался Монах.

— Папа очень сдал. Не хочет работать… я ему предлагаю всякие сюжеты, приношу книги. Раньше мы вместе обсуждали сюжеты…

— Это пройдет, — сказал Монах без особой убежденности. — Нужно время. Все проходит в конце концов.

— Он никого не хочет видеть. Каждый день ездит на кладбище, с желтыми розами. Мама любила желтые розы. Он почти ничего не ест. Коля Рыбченко забегает… Савелий Зотов, а папа иногда не хочет выходить. Он ни разу не поднялся на второй этаж… все время в маленькой комнате внизу, там даже компьютера нет. Лежит, дремлет… я с трудом заставляю его выпить чаю или кофе и съесть хоть что-нибудь. Даже в кабинет не заходит… очень постарел. Я не понимаю… мне все время не по себе, все время боюсь чего-то. Ночью подойду к его двери, слушаю… мне кажется, он не дышит. Иногда мы говорим про этого человека, Дронова. Отец был в Холмино, увиделся с его врачом. Он проходит интенсивный курс лечения. Папу пустили к нему, но он его не узнал. Доктор говорит, он придет в себя, так уже было…

Она говорила сбивчиво, выплескивала то, что мучило ее; смотрела неуверенно, и в глазах ее был вопрос: она словно спрашивала, что мне делать? Монаху показалось, она сейчас расплачется.

— Мне его так жалко… и еще меня мучает, что я предательница! Я бросила его, ушла к Ростиславу. До сих пор не понимаю, как я могла. Помрачение, честное слово. Папа… все для меня! Он самый близкий мне человек… мамы никогда не было дома, да мы и не разговаривали с ней никогда… знаете, как мать с дочкой, всякие секреты, она ни разу не купила мне… ни платья, ни блузочки… ничего! Все папа. Она всегда насмехалась, она только Юру любила… хотя иногда я думаю, что она никого не любила. Ей не нужна была семья, тепло… она была сильной, яркой, жестокой… как комета. Блистать, вызывать восхищение…

— Как комета… — повторил Монах.

— Да, как комета!

— Яркая, огненная, все сжигает… мчится и взрывается… только холодная. Я страшно гордилась в школе, мне все завидовали, что у меня такая мама, расспрашивали, не верили. Просили фотку с автографом… А потом я услышала, как она выговаривала отцу, что он меня балует, носится со мной, потакает, что с детьми нужно построже, она сказала, что я гадкий утенок, из которого никогда не получится лебедь. Что я серая мышь и навсегда останусь серой мышью. Знаете, Олег, мне было стыдно, что я такая, я стеснялась себя, а она поднялась еще выше, и я смотрела снизу вверх, я боялась ее… а потом как-то так получилось, что я перестала ее любить. Ее нельзя было любить, ею можно было только восхищаться. Я стала ее бояться, старалась не попадаться на глаза, подглядывала и восхищалась издали… когда у нас были гости, она в красивом ярком платье, с длинными белыми волосами, пила шампанское из длинного фужера, хохотала… все так и вились вокруг. А как она танцевала! А я думала: ну почему я не такая? Почему? Я ведь ее дочь! Потом я встречала ее с разными мужчинами, но не понимала… а потом поняла, и мне стало страшно жаль папу. И я подумала: какое счастье, что я не такая… А сама поступила так же, как она… предала его. Никогда себе не прощу. Никогда!

Монах молчал, понимая, что ей нужно выговориться, что ей страшно за отца, что она на распутье и вех в ее жизни не осталось.

— С самого начала было видно, что он такое! И папа предупреждал… не знаю, как я могла…

Монах понял, что она говорит о Ростиславе, и подумал, что, если бы не история с покушением, она бы вышла за него замуж. Вот уж воистину бог отвел и сохранил!

— Как может человек быть таким низким? Я ведь видела его в ту ночь… с мамой… видела! И все-таки ушла к нему… бросила папу. Неужели мы ничего о себе не знаем? Не знаем, чего ждать от себя? И наши убеждения, порядочность, честность… ничто? Чего же мы сто́им?

— Лара, любовь — чувство иррациональное… вы же читаете романы? Значит, должны знать. Вроде болезни. Вы переболели и теперь здоровы, — сказал Монах убежденно. — Сейчас главное отец и брат. Как у него дела?

— Плохо! Юра пытался вскрыть себе вены, теперь он в больнице. Рыдаев говорит, это нам на руку. Добивается обследования и перевода в Холмино… Состояние аффекта, опьянение, гнев, ревность… а теперь еще и попытка самоубийства. В Холмино! Туда же, где Дронов. Какова ирония, представляете? Папа во всем винит себя… — Она замолчала, не глядя на Монаха. Он тоже молчал. — Как он будет с этим жить… ума не приложу. Они оба… Вы извините меня, Олег, я бесчувственная эгоистка, все время о себе… но так много всего свалилось. В голове не укладывается, что Юра мог… он был ее любимчиком. Вся наша жизнь как карточный дом… все в прах! Зачем она это сделала? Привела его в наш дом… Не могу понять! Лежу ночью, думаю, вспоминаю… Зачем? Чтобы унизить? Ударить побольнее? Кого из нас? Меня? Отца? Господи, думаю, она же ненавидела нас! За что? А поплатился Юра… ее глупый инфантильный мальчик. Чувствую какую-то извращенную логику и закономерность… а выразить не могу. Что это было, Олег? Я видела ваш сайт, где вы обещаете ответы на все вопросы… что это было? Кто рассудил и расставил фигуры? Судьба? Высший суд? Судьба и суд — одно и то же…