— «Нет, я из „Вечернего Душанбе“». — «А, „Вечерний Душанбе“!» — разочаровано произнёс директор. Знал бы он это раньше, — понял я, — не предложил бы мне «хорошенький жарко», что означало, по-видимому, по-русски — жаркое. «Нет, спасибо, — сказал я, — мне и так всё ясно — старые люди у вас питаются объедками!». — «Ну, как вы так можете! — возмутился хозяин стариков и старух. — Пойдём, лучше, тогда посмотрим, как они у нас живут, и что они сами вам скажут!». Жаркое было отменено. В грязных убогих комнатах стояли по 4 железных кровати. Запах мочи, с обречённым видом сидящие или лежащие, стонущие от боли старики и старухи, которые, завидев их начальника и поняв, что он с комиссией, благодарили его за гуманизм и альтруизм. «Вот видите, — сказал он в конце, — а вы говорите, что у нас плохо! Когда статья будет? Когда читать?». — «Я не думаю, что вас обрадует статья», — сказал я ему честно. «Ладно, до свидания, мы ещё посмотрим!» — пригрозил глава ветеранов и, развернувшись, ушёл к себе. Статью написал сразу же, не откладывая, и также, не откладывая, понёс разоблачительное произведение зам. главного редактора Маклеру — удивить его, что творится в старческих домах, какой произвол и воровство! «Будет доволен», — решил я, протянув ему статью на 10 листах. Начав её читать, Маклер довольно быстро скорчился, как от горчицы с хреном одновременно, и сказал: «Я вас понимаю, но сейчас „годовщина на носу“, напрасно вы думаете, что ваша статья кого-то обрадует!». — «Но возможно, она поможет старым людям», — наивно сказал я. «Наивный вы человек! — подтвердил Маклер. — Ну, хорошо, — предложил он, — напишите что-нибудь техническое».

«Гиде брат? — взволнованно спросила хозяйка вечером моего брата. — Просим, не надо пиши газета, который он писала, — попросила таджичка. — Начальник моя „джядя“». — «Дядя», — перевёл мне брат. «Она хорошая, заплатит. Не пиши, а?». — «Вот молодцы, как они меня вычислили?» — удивился я. «Нас знают больше, чем мы предполагаем, — сказал брат, — носимся с собакой по улице, бледные, худые, злые». — «Они дураки, что беспокоятся, моя статья не понравилась не только директору Дома ветеранов, её нашёл неприличной и зам. редактора Маклер». А то, что нас заметили, брат оказался прав, и в первую очередь две бухарские еврейки. Одна Майя, живущая, через забор от наших таджиков, в соседнем доме — худая, похожая на таджичку, но еврейка. «Вот интересно, — отметил я, — за русским забором живёт русская еврейка, и тоже Майей зовут, за таджикским — бухарская еврейка — и опять Майя! И тех и других не любят». Там наши прежние — русские хозяева, нам говорили, что это самые худшие люди на земле, а здесь наши — таджикские хозяева говорят: очень «нехороший людь». Они не знали, что и мы «нехороший людь», считая нас русскими. У этой «нехорошей людь» была другая подруга Алла, тоже «нехороший людь», но «получше людь» — в доме через дорогу. У Аллы был не только дом лучше, но и фигура, в отличие от Майи! Но она на меня — ноль внимания! «Попробую тебя обидеть, — решил я, — задеть твою гордость». Специально вышел за калитку «своего» таджикского двора, уловил момент, когда Алла шла от Майи и проходила рядом с «моей» — таджикской калиткой.

Когда она, наконец, поравнялась с ней, я вежливо поздоровался и ушёл к себе во двор. «Больше всего ты меня обидел, — призналась мне Алла, — когда я однажды проходила мимо тебя, а ты на меня не обратил внимания и ушёл». — «Да, помню», — признался я Алле, находясь у неё в гостях. Мы с ней сидели в её комнате — в огромном доме из десяти или более комнат, высокий забор ограждал её двор с домом, садом, арыком, журчащим особо шумно по вечерам и ночью, от внешнего мира. Никто не нарушал нашу мирную беседу, кроме её отца — преподавателя мед. училища, маленького, в отличие от его дочери. Хотя он и в тюбетейке был, но было видно, что не таджик. Каждые пять минут он наведывался к нам в комнату, проверить, девственница ли еще его дочь. С таким папочкой мало удовольствия, решил я: и дом, и сад, и двор, и арык не радуют. Он мешает романтике, поэзии, творчеству. «Алле надо замуж», — объяснил мне её папа, беседуя со мной. Как говорят хохлушки: «Женись, а потом хоть черпаком!» — вспомнил я «нэньку».

Это, конечно, не входило в мои планы, причём здесь женись, чуть что — сразу женись! Папочки евреек, что бухарских, что не бухарских — все хороши!

«К нам приезжает бывший американский экономист Терещенко, — обрадовала нас Марина Алексеевна, — очень интересной обещает быть встреча. Его лично Хрущёв вернул на Родину, пригласив вернуться во время визита в Америку в 1959 году. Он уже 10 лет живёт и трудится в Киеве. Заведует научно-исследовательским институтом экономики. Послушаем, что он расскажет об Америке». — «Ну, что он там расскажет?! — захихикал её заместитель Кравчук. — Старый капиталист, понюхал капиталистического рая, а умирать потянуло на батькивщину». — «Ты вечно, Матвей Николаевич, всё хорошее опошлишь!» — возмутился Черепов. «Что там хорошего, в Америке? Лучше Украины нет страны!» — рассмеялся Кравчук. Он уже две недели, как из отпуска вернулся, отдохнул на своей «батькивщине» в Крыму. И, полон сил и коммунистической энергии, вернулся в Среднюю Азию указывать направление пути развития новой «батькивщины». Упитанный, 50-летний, с волнистым соломенного цвета хохолком на голове, белая рубашка, серые брюки и чёрный пиджак со значком Ленина на отвороте завершал композицию. Рабочий день начинал с чтения газеты «Коммунист Таджикистана», за неимением газеты «Коммунист Украины». Затем целый день издавал информационный листок. В кафе он не обедал, ел бутерброды, принесённые из дому, запивая их чайком.

И сегодня, перекусив, встал из-за рабочего стола и обеденного одновременно. Прошёлся по институту, институтскому двору, активно подключаясь и прислушиваясь ко всем беседам. Хотел было обойти стороной Пшезмирского, а тот, как назло, его заметил: «Что там нового в Кремле, Матвей Николаевич? Не сгинул ещё наш враг — капитализм?». — «Болтаешь много, Михаил Адамович!» — выдавив улыбку, старался отделаться он от Пшезмирского. Но тот продолжал его засыпать политическими ловушками, пока Кравчук не сбежал в свой кабинет. «Вот болтун, зря его выпустили из колонии! — возмущался Кравчук. — Если бы не Хрущёв, валялся бы ещё на нарах». — «Если бы не расстреляли!» — возразил его второй оппонент, Черепов. «А за что он сидел?» — спросил Черепов у Марины Алексеевны. «По-моему, за антисоветскую агитацию, за то что, будучи студентом, в Ленинграде, что-то не то сказал, — объяснила Марина Алексеевна — жена начальника тюрьмы. — Он родился в Ленинграде в семье царского офицера, которого расстреляли в 1936 году. Михаил Адамович с матерью пережил немецкую блокаду Ленинграда и вышел на свободу в 1953 году по амнистии, как участник блокады. В Среднюю Азию переехал вроде бы из-за климата», — завершила она свой подробный доклад о Пшезмирском, видать, используя источники мужа в КГБ. В своей двухкомнатной квартире в пятиэтажном доме Пшезмирский жил с женой Верой — нервной на вид полноватой сорокалетней женщиной, с голосом на срыве и торопливо говорящей, запинавшейся при этом. Она окончила институт, но не работала, ни дома, ни вне дома. Михаил Адамович сам варил себе кашку или картошку, придя с работы. Он стал приглашать меня к себе домой. Я мог всегда к нему и без приглашения прийти. Первоначальная его высокомерность по отношению ко мне быстро улетучилась. Хотя к моим физиогномическим выкладкам относился с насмешкой, а также к роли наследственности в психиатрии, о чём я ему рассказывал. «Если бы я на это обращал внимание, то не должен был бы жениться на Верке», — объяснил он мне свой довод. «Возможно, это было бы для тебя и лучше», — подумал я. Пшезмирский жил метрах в двухстах от нашей таджикской кибитки. Он профессионально занимался фотографией. Его фотографии регулярно появлялись в журналах — журнале «Чешское фото», например. Издал книгу-пособие по фотографированию. В жизни был очень активен и подвижен, несмотря на астму.