– Да, да.

Они коротко обнялись, потом отец уставился на рукоятку от мотыги.

– А это еще зачем?

Всю дорогу Хасин придумывал резкие, хлесткие слова. Но вот он наконец оказался лицом к лицу со стариком, в доме своего детства, и слова эти потеряли всякий смысл. Все его намерения выглядели какими-то киношными. Отец – старик, добрый, усталый, с плохой памятью. И он рад снова его видеть.

– Да так, – ответил Хасин. – Ерунда.

Уже в квартире отец огласил ему программу на вечер. Он приготовил целый котелок хариры. Только вот петрушку забыл положить. Да и нута у него почти не осталось. Ну, они съедят и так. Еще он купил у Буррана, бакалейщика, чая и свежей мяты. Хасин удивился, что старик стал таким разговорчивым. Тогда же он заметил, что к привычному домашнему запаху примешивается неприятный стойкий дух старческой кожи и пыли. Он принюхался, стараясь отыскать его источник, но ничего не обнаружил. Запах сочился из стен, из бегущего времени, из привычек отца. Тот как раз схватил сына за руку, чтобы привлечь его внимание. Почувствовав силу его хватки, Хасин успокоился.

– Ты ночуешь дома?

– Нет. Я не останусь.

– Куда же ты пойдешь?

– Мне надо повидаться с друзьями.

– Тебе есть где ночевать?

– Ну да, не парься.

– А я тебе комнату приготовил.

– Спасибо. Но говорю тебе, я не могу остаться.

Немного помявшись, отец спросил, есть ли у него работа.

– Еще нет. Но буду искать, – ответил сын.

– Это хорошо.

Они прошли в кухню, благоухавшую острым ароматом марокканского супа. Отец спросил про жену. Хотя сам звонил ей каждый день.

– Она в порядке, – сказал Хасин. – Отдыхает.

– Хорошо, – одобрил старик.

Потом он подал чай. На кухонном столе лежала новая клеенка, красивая, темно-синяя, с тропическими птицами. Хасин долго слушал бесконечное отцовское брюзжание. Тот взял в привычку комментировать все свои действия, говорить все, что приходило ему в голову. Вот, вода греется, сейчас нарежу морковку, открою окно, запущу стиральную машину. Он зачитывал вслух собственную жизнь, словно боясь, что иначе она осуществится не полностью. Интересно, подумал Хасин, а когда он один, он тоже так болтает? Потом он прошел в свою комнату. Там ничего не изменилось.

– Видишь, все готово, – сказал отец.

Сын улыбнулся, увидев розовое белье, одеяло в цветочек, старый, прожженный во многих местах ковер на полу. На стенах до сих пор висели постеры с группой «Bodycount» и с «Терминатором». Гантели в углу, на белом комодике – флакон «Жан-Поля Готье». Он пользовался этим одеколоном только по особым случаям, бутылка до сих пор была почти полная.

Перед ужином они немного посмотрели телик. Суп получился вкуснейший. Остальное – как обычно: пюре из пакетика и размороженный рубленый бифштекс. Вообще-то нескончаемая отцовская болтовня была даже кстати. Она позволяла избежать лишних вопросов и сложных тем. Так, например, у них ни разу не зашла речь о его брате. Ужин затянулся. Было уже девять, когда отец предложил сделать кофе. Хасин согласился. Это был «Нескафе». Настоящая отрава. Пока они ели, отец три раза вставал из-за стола, чтобы пописать. Хасин не сводил глаз с настенных часов. Наскоро выпив кофе, он поднялся.

– Мне надо идти.

– Ну давай. Ты на машине?

– Да, а что?

– Мне завтра надо бы, чтоб ты отвез меня кой-куда. Я теперь сам водить не люблю.

Отец показал на глаза. Зрачки у него приобрели молочный оттенок. Видел он теперь неважно.

– Во сколько за тобой заехать?

– Часам к пяти, ближе к вечеру.

– Не поздновато? Тебе за покупками?

– Нет, у меня похороны. Высадишь меня у «бельведера», рядом с кладбищем. А потом сможешь за мной заехать?

– Не вопрос.

– Хорошо.

Отец проводил его до двери. В коридоре он положил ему руку на спину. Нет, он не торопил его. Это был жест любви, согласия, выраженных потихоньку, на пороге расставания.

– Ты скоро вернешься?

– Да. Я же теперь здесь буду жить.

– Вот и хорошо.

– Да я же тебе уже говорил.

– Да, да, конечно.

Отец вдруг забеспокоился, куда-то заторопился. Во всяком случае, он его больше не слушал.

– Что случилось?

– Ничего, ничего.

Они опять обнялись, потом отец подтолкнул сына к выходу и без лишних объяснений закрыл за ним дверь. Заинтригованный, Хасин постоял некоторое время, не двигаясь, на коврике. На лестнице – ни звука, он подергал ручку, дверь открылась. В квартире все было спокойно. Из кухни в коридор пробивалось немного света. Хасин чувствовал себя вором, каким-то расхитителем гробниц. Он остался на пороге, не решаясь пройти дальше, ему было стыдно. Вдруг он услышал, как что-то потекло, сильная струя, вперемешку с причитаниями. Отец опять писал и плакал при этом. Хасин бесшумно прикрыл дверь, оставив старика наедине с его однообразными старческими секретами.

На площадке первым Хасина заметил Себ. Он сидел на парапете, швыряя мелкими камешками в большой булыжник. Он здорово набил руку в этой игре. Уже почти совсем стемнело, их было пятеро. Они совсем не изменились и все так же маялись от безделья. В этом году аттракционы впервые не приехали. Но ребята все равно торчали тут, созерцая пустоту, царившую среди многоэтажек. Они курили, трепались о том о сем, попивая по очереди из бутылки белый ром, привезенный Стивом с Реюньона. Себ сменил свою каскетку «Сан-Франциско Фоти Найнерс» на нью-йоркскую, темно-синюю с белым, такую же, как у частного детектива Магнума из того, старого сериала. Он только что в очередной раз попал камешком по булыжнику, когда вдруг увидел у подножия башни Пикассо какую-то тень.

– Эй…

Все посмотрели в ту сторону. Тень приближалась. Это был Хасин с рукояткой от мотыги в руке. Уже несколько часов было известно, что он вернулся. С самого обеда все только об этом и говорили. В широком смысле всем было интересно, что привело его снова в эти места, ведь все знали, что там, у себя, в Марокко и Испании, он жил как индийский набоб. Все сгорали от любопытства. Первым удивился Стив.

– На фига ему эта тросточка?

– Это не тросточка, – отозвался Элиотт.

Его кресло с мягким жужжанием отделилось от компании. Спина у него намокла, руки были влажные. Вот уже несколько дней в воздухе постоянно стояла тяжесть, словно назревал нарыв, который вот-вот должен был прорваться грозой с громом и молниями, и калека весь истомился в своих шортах. Матери приходилось по утрам присыпать его тальком. Временами поднимался ветер, вселяя надежду на скорый прорыв этого абсцесса, на ливень, на облегчение для всей долины. Но всякий раз тревога оказывалась ложной. Все начиналось снова – и эта тяжелая, какая-то сексуальная неподвижность, и это почти болезненное зависание. Элиотт улыбнулся. Через силу.