сбегать за другой, в общем, напиться вхлам и вдрызг, а потом и сказать? Конечно, сказать-то

можно, наверное, всё, да только как стереть со своей ладони ощущение тонких пальцев его жены?

– Человеку не дано быть искренним до конца, – продолжает Серёга, видимо, давно

осмысленное. – Человек состоит из двух «я», как из двух матрёшек. В глубине – «я» лично для

себя, а сверху нахлобучено «я», под которым он преподносит себя другими. А каким «я» живёт он

больше? Да внешним, конечно. Внутреннее же, истинное «я», проглядывает иногда наружу и

71

узнать себя не может: да я ли это? Ведь я же другой человек. Почему же тогда я такой недостойной

поверхностной жизнью живу? А та ли у меня жена? Она ведь и сама вся внешняя и соприкасается

со мной внешним, хоть и заявляет, будто живём мы с ней душа в душу. Да какое там душа в душу,

если её настоящее «я» в глубине её, а моё – в глубине меня. Оба мы с ней одинокие…

– Я тут недавно прочитал такую фантастическую притчу, – вспоминает Роман. – Однажды

одного путника остановили вдруг на перекрёстке и сообщили, что для него открыта дверь в

бессмертие. Пожалуйста, входи. Но есть условия. Бессмертие это будет не здесь, а где-то в другом

измерении, где другие люди, города, страны и даже планеты. Уйти нужно в одиночку, никого и

ничего отсюда не захватив и даже ни слова никому не сказав. Для всех, кто его знает, он должен

необъяснимо исчезнуть, и всё. Никакой возможности подать оттуда хоть какую-нибудь весточку у

него не будет, и о нашем мире он больше никогда ничего не услышит. Согласиться или отказаться

от предложения требуется тут же, не сходя с места. Ему даже сказали так: «Сейчас ты стоишь на

точке бессмертия. Если простоишь на ней три минуты, то окажешься в ином бессмертном

измерении. Если сделаешь шаг, то это будет очередной шаг к твоей неминуемой смерти в этом

мире». Так вот, этот человек и минуты не простоял. Взял и спокойно отправился дальше, решив,

что такое бессмертие ничем не отличается для него от внезапной смерти…

– Потрясающий сюжет, – произносит Серёга после длинной задумчивой паузы. – Этот путник не

захотел одиночества. Оторвавшись от всего своего, он в другом мире стал бы ничем, потому что

каждый человек живёт не только в себе, но одновременно и в других людях. Терять других – терять

и себя. В том-то, наверное, и есть суть одиночества. Когда один человек теряет всех – он одинок, а

когда все теряют одного, то ощущают нехватку, дыру. Потому и жалеют…

– Ну вот видишь, – даже обрадованно подхватывает Роман, не ожидая такого его вывода (сам-

то он осмыслил эту историю иначе), – до тех пор, пока ты с другими – ты не одинок…

– Хорошая притча, – ещё раз повторяет Серёга, кажется, расставаясь с некоторой частью

своего пессимизма.

И разговор постепенно переходит на какие-то общие философские темы, облекающие в

туманные пленки всё, что мучит обоих.

– Ну всё, – говорит, наконец, Серёга, – надо домой. Хорошо мы, однако, поговорили…

– Давай я тебя провожу, – предлагает Роман.

– Не надо, – пьяным жестом с растопыренными пальцами останавливает его Серёга и начинает

натягивать пальто. – А ты завтра работаешь?

– Нет. Сегодня у меня был отсыпной, а завтра выходной.

– Давай съездим к Элине на базу. Сейчас в лесу красотища. На лыжах покатаемся. Лыжи

найдём, не беспокойся. У Элины там какие-то знакомые есть. Костерок в лесу на снегу разведём…

Сало на палочках поджарим – помнишь, как в детстве? Да с чёрным хлебом! Вкуснотища…

Роман готов сделать для него всё, что угодно, поехать, хоть куда, но только не туда, где его

жена. Кроме того, эта её странная страсть к лыжам… А может быть, не к лыжам, а всё к тому же

тренеру по лыжам? Хорошо бы предложить Серёге какой-нибудь другой вариант, но как объяснить

своё нежелание ехать к Элине?

– Работать-то я не работаю, – на ходу придумывает Роман, – но завтра у меня тут свидание

одно…

– Ну, так и её возьмём! Она, небось, такого сала отродясь не пробовала.

– Да у нас с ней не те отношения, чтобы вместе разъезжать… Ну, ты понимаешь…

Серёга грустно соглашается, надевая в дверях большую шапку на свою большую умную голову.

– У тебя всё то же… Всё несерьёзно… Ну ладно, извини, – насупленно бормочет он, – покеда

тогда…

Роман ещё долго стоит у окна и окаменело смотрит сквозь голые ветки, достающие четвёртого

этажа, на холодную улицу, где должен пройти его единственный друг. Но Серёга, видимо, свернув

сразу у крылечка, пошёл вдоль общежития под самыми окнами. И оттого, что его сейчас не видно,

Серёга кажется исчезнувшим в другой мир, как тот путник из притчи. Придя сюда за сочувствием,

он нашёл лишь жалкое подобие его. Но что с этим жгучим невысказанным сочувствием делать

самому? Куда его деть, чтобы оно не корёжило и не выжигало душу?!

Если одиночество человека убивает, значит, убивает и каждый из шагов, который к этому

одиночеству ведёт. Главное для друга, как он сегодня сказал, не быть одиноким. И если это так, то

Серёгу убивает его жена, поскольку искренность с тем, кто обманывает тебя, невозможна. А без

искренности нет и единства. Теперь же его убивает и лучший друг, который что из-за своей

подлости не способен даже на простое сочувствие.

«Сначала друзья бывают у всех, – рассуждает Роман, глядя на дорожку, по которой никто не

идёт, – а потом они вот так и уходят. . Но что делаю я! Я разрушаю и чужую жизнь, и свою…

Великий грех порождать неискренность, потому что это как раз то, что подобно кислоте, разъедает

нашу жизнь…»

Почему-то пустая дорожка внизу пугающе холодна…

72

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Прилив Судьбы

Сегодня просто хочется спать. Когда в общагу возвращаешься поздно вечером после второй

смены, то день кажется вычерпанным до дна. В конце зимы Роман уже не ученик, а

самостоятельный электромонтёр, хотя работа его состоит из той же замены ламп и переборке

электромоторов. Мазутную грязь с рук ещё как-то удаётся отдраивать мочалкой в заводском душе,

разделённом на кабинки металлическими перегородками, но запах солярки, когда едешь в

троллейбусе, засунув руки в карманы, слышно, кажется, даже из карманов. Хотя душ после смены

– это, конечно, здоорово, в общежитие приходишь потом чистым и свежим, уже подготовленным к

покою, уже засыпающим на ходу.

На улице, за окном троллейбуса, сегодня пробирает. Волосы под плотно надвинутой шапкой

слегка влажные, и тёплая комната