утешения потом, когда всё выяснится?! Так что же

делать? Признаться во всём прямо сейчас? Признаться и добить его окончательно?

– Ты уж прости, что я тут разнюнился, – бормочет Серёга. – Только это ещё не всё. Это только

цветочки… Есть и ещё одна новость…

Роман чувствует себя влипшим в пространство около окна. Но Серёга не может говорить.

Роман, стоя к нему спиной, слышит, как снова булькает бутылка. Роману кажется, что у него

слабеют ноги, а тело всё до последней клетки напитано тяжёлым жаром. Говорил бы уж тогда

Серёга, не тянул.

– Чего ты там стоишь? – зовёт тот, – садись, выпьем ещё… Тут осталось немного…

Набравшись мужества, Роман подходит и садится за стол прямо перед другом – пусть удар его

будет прямым.

– Сегодня Боря Калганов за каким-то грузом для совхоза приезжал, – продолжает Серёга, – он

знает, где я живу, заезжает иногда. Кстати, если тебе надо что-то своим передать, – можно через

него. Так вот, сегодня он мне такую новость сообщил, что отец, оказывается, дом продаёт,

объявление у магазина висит. Вроде как уезжать куда-то собираются. Но куда им ехать? На пропой

денег не хватает, вот и всё… А что потом будет – одному чёрту известно.

– Может, обойдется ещё, – мямлит Роман, чувствуя, что всё в нём дребезжит разладом – Серёга

снова говорит не о том, что казалось самым страшным, но тут и не разберёшь, что страшнее…

70

– Ты что, не понимаешь?! – восклицает Серёга. – Это всё! Это ведь не только их дом, но и

мой… Знал бы ты, как мне тяжело. Я бы к тебе не пришёл, да Элинка с подругами на лыжную базу

уехала… А я один не могу. Под моими ногами земля качается. Хорошо ещё, что у меня Элинка есть

да ты…

Роману кажется, что с него от такого признания Серёги сейчас посыплется окалина.

– Тебе это надо как-то пережить, – тупо повторяет он, – не сломаться. Главное, у тебя есть то,

чего никто кроме тебя самого не пропьёт. Это твой талант. Сосредоточься сейчас на этом. Тебе

ведь прославиться – раз плюнуть!

– Вы с Элинкой будто сговорились, – грустно усмехается Серёга. – Она мне то же самое

талдычит… А что в этой славе хорошего? Знаешь, что для меня главное? Знаешь, а?

Его вопрос, конечно, риторический, но Серёга тем не менее пытливо смотрит в глаза. Пауза

выходит слишком затянутой, и лишь сейчас становится понятным, что Серёга и пришёл-то уже под

изрядным градусом. А теперь и вовсе пьян.

– Ну откуда я знаю, – говорит Роман.

– Для меня главное – не быть одиноким. Вот так. Может быть, ты болеешь чем-то другим, а я –

этим. А слава, поверь мне, – это путь к одиночеству. Раньше я думал, что чем выше у кого-то

слава, тем больше у него круг знакомых, тем больше он смыкается с ними. Но это не правда.

Слава только разрушает дружбу и искренность.

– Как же может она разрушать? – спрашивает Роман, хотя об этом можно догадаться и самому.

– Во всяком случае, она ничего не даёт, – говорит Серёга. – Ну вот, например, занял я в

прошлом году первое место на конкурсе баянистов. Мою фамилию напечатали в газете. Я её

прочитал. Ну и что? Ответь: ну и что? Конечно, мне это интересно, потому что я знаю, что за

фамилией – я. А другим? Ведь другие-то фамилии, которые там есть, мне до лампочки. Так же, как

и моя фамилия – для других. Ну, было бы там вместо «Макарова» напечатано «Морозов»,

«Баранов» или «Козлопупов», и что изменилось бы для других? Им-то что: не один, так другой. Вот

тебе разве не всё равно, какие в газетах фамилии и фотографии? Или какая, например, фамилия у

какого-нибудь премьер-министра Англии? Ты же его всё равно не знаешь. Ведь реального-то

человека для тебя за этой фамилией нет. Ну, прославься ты до такой степени, что вклеят тебя в

энциклопедию, и что тогда? Вот читаем мы слово «Пушкин» и понимаем, что за этим словом

судьба, стихи и всё такое. А где человек? Слово «Пушкин» для нас лишь символ, бирка… Так чего

же, спрашивается, рваться в эту историю? Чего там делать? Ведь история – это уже мертвечина.

Лишь жизнь есть жизнь, и в ней все соки. Вот как это вино.

Красиво он говорит. И про вино красиво, только уж, конечно, не про этот «Агдам». Наверное, у

всех прославившихся людей вино другое, и в этом тоже смысл славы. Впрочем, это уже другая

тема.

– Но как же в слове «Пушкин» нет человека? – возражает Роман, даже довольный, что они ушли

на какую-то нейтральную тему. – А разве через стихи, музыку, книги не передаются чувства,

переживания человека и, значит, в какой-то степени и он сам?

– Чушь! Классическое заблуждение! Каждый переживает лишь своё. Сами чувства не

передаются, а возбуждаются в нас на основе нашего же опыта. Чувств без собственного опыта нет.

И если ты чего-то сам не испытал, то никакая музыка тебе этого не даст. Так что, каждый всё равно

живёт сам по себе, а поэт или композитор, возбудивший его чувства, остаётся лишь чем-то вроде

детонатора или раздражителя.

– Выходит, одному человеку вообще не дано понять другого, так что ли, по-твоему?

– Вот именно, что так. Одному человеку принципиально не дано до конца понять другого.

Человек одинок уже по своей сути. Только с самим собой он находится постоянно. И жизнь

проживает только сам за себя, и умирает сам за себя, тоже в одиночку, «индивидуально». А в

смерти он и вовсе остаётся навечно один. Собственно, смерть – это как раз самое большое,

абсолютное одиночество и есть. Тем-то она и страшна.

Роман слушает его с изумлением, хотя что удивительного в том, что они размышляют об одном

и том же? Но почему Серёга не знает пути из одиночества? Разве его чувство к жене – это не

выход? Впрочем, он сам только что сказал, как плохо ему сегодня без Элины. Вот об этом-то и

надо бы напомнить ему сейчас. И о своей дружбе не забыть. Подойти, похлопать по плечу и

сказать: «Да ладно тебе, не мудри. Мы же вместе росли. Нам ли не понимать и не чувствовать друг

друга? Какие же мы одинокие? Ну ладно, мне с предками больше повезло, чем тебе. Но ведь

теперь-то мы уже и сами не дети. Надо держаться». Наверное, за такими-то словами и пришёл

Серёга. И слова эти есть, они готовы. Но как их вынуть из себя? Может быть,