как оказался в больнице и почему вообще остался жив. Мне повезло дважды.

Убийца оказался криворуким. Может, его кто-то вспугнул, а может не хватило навыков, но дело своё он сделал на от###ись. Нож уткнулся в ребро, скользнул в сторону и распорол мне бок.

Плохо, что я и так нетвёрдо держался на ногах. От удара упал и вырубился. К утру имел хорошие шансы загнуться от потери крови.

Нашла меня Лида Лиходеева. Шла ко мне “поскрестись в окно” чтобы вызвать на разговор и наткнулась на тело возле калитки.

Капитана можно понять. Насильственные преступления в Берёзове если и случаются, то исключительно на бытовой почве и даже раскрытия не требуют. А тут, мало того, что “тяжкие телесные”, практически покушение на убийство. Так ещё и целая детективная история.

— Я не дрался, — терпеливо объясняю, — я домой шёл. Он даже разговаривать со мной не стал. Ударил ножом, и всё.

— Он? — цепляется Грибов.

— Может, и она, — соглашаюсь, — просто не женское это дело, в людей по ночам ножами тыкать.

Грибов с сомнением качает головой, видимо, в его практике случалось разное.

— И почему я должен тебе верить? — спрашивает он, — У тебя алкоголя в крови больше, чем эритроцитов. Ты сейчас от похмелья, небось, сильнее, чем от раны страдаешь. Джинсы на тебе опять же не в универмаге купленные… Мария Эдуардовна на такие полгода работать должна, это, если вы оба с ней всё это время кушать не будете.

— К чему вы клоните, Сергей Игнатьевич, — спрашиваю, — я пострадавший или обвиняемый? Или, может, ножом я себя тоже ткнул?

— Сам, не сам, — прищуривается капитан, — но ты мог с плохой компанией связаться. Не поделили что-нибудь, тебя и приголубили дружки. А ты сейчас их выгораживаешь… хотя я тебя предупреждал…

— Я на свадьбе был, — говорю, — в Телепне. Фотографировал, материал собирал на будущее и руку набивал. Бесплатно, между прочим, по знакомству. Можете у Жени Ковалёва спросить, он со мной был. Выпил пятьдесят граммов за здоровье молодых. Домой сам добрался, не дебоширил, вёл себя прилично… А джинсы носить советскими законами не запрещается!

— Спокойнее, Ветров, тебе доктор волноваться запретил, — сбавляет тон Грибов, — спросили уже у приятеля твоего, Ковалёва. И с Авдеевой связывались, она тоже твои слова подтверждает и характеризует тебя с самых наилучших сторон. Прям, на амбразуру за тебя грудью готова, — хмыкает он, — в жизни не видел от неё такой горячности. Даже приехать собралась, если надо будет показания давать.

Такое чувство, что Грибов изображает хорошего и плохого полицейского, только за неимением помощников сам играет обе роли.

— Хоть что-нибудь ты помнишь? — участливо спрашивает он, — одет он как был?

— Обыкновенно, — говорю, — штаны, рубаха… не голый же. Если б голый был, я б точно такое запомнил.

— Шутишь? — качает головой капитан. — Это хорошо. Значит, на поправку идёшь.

— Да не видел я ничего, — поясняю, — я на свету стоял, он в тени. Я его увидел, только когда он двинулся.

— И что, так прямо сразу и ударил? — уточняет Грибов. — Молча?

— Сразу.

— Странно это… Нетипично…

Видя моё удивление, он поясняет.

— Приятель твой, Ковалёв говорит, что у тебя с собой рюкзак был. Так вот, его рядом с тобой не нашли. Получается, что это ограбление. Сначала твою фотолабораторию обворовали, потом тебя ограбили. Очень странные дела вокруг тебя творятся, Алик.

Потеря рюкзака сразу окрашивает мои мысли в чёрные тона. В нём лежало всё моё оборудование: камера Зенит-Е, штатный объектив “Гелиос”, совсем недавно купленный “Мир-10”, дорогущий экспонометр “Ленинград-6” . Когда я перечисляю Грибову список потерь, то от злости в горле ком встаёт.

Вот уж действительно “всё, что нажито непосильным трудом”. В фильме эта фраза, почему-то звучит смешно, но я сейчас прекрасно понимаю несчастного стоматолога Шпака.

— И на сколько это всё примерно потянет? — спрашивает капитан.

— Могу точно сказать, — говорю, — у меня по большинству позиций чеки сохранились.

— Не переживай, — видит мою реакцию Грибов, — разошлём ориентировку, проверим по комиссионным… Техника у тебя специфическая, может, и всплывёт где… Главное, что жив остался.

Есть у меня серьёзное подозрение, что нигде моя аппаратура уже не всплывёт, разве что в речке Берёзовке. Кому в здравом уме понадобится меня грабить? У нас здесь не Чикаго и не Южное Бутово. Вон и сам Грибов в недоумении.

Ни фотоаппарат, ни новый объектив на балансе ещё не стоят, “пролюбил” я их не по служебной надобности, а на личных съёмках, так что возмещать и приобретать новое мне никто не будет. Наоборот, мне придётся искать новый экспонометр, который уже стоит на балансе в газете.

Не так болезненна финансово, но куда обиднее в моральном плане потеря кассет со свадьбы Авдеевых. Новую технику, в конце концов, можно купить, а эти уже не восстановишь.

Кому нужна отснятая плёнка? Выкинут где-нибудь, и дело с концом. Авдеева за меня заступается, а я её подвёл, выходит.

— Ладно, Алик, — говорит Грибов, — я попозже зайду, вдруг ты вспомнишь чего.

— Сергей Игнатьич, а я что, под арестом? — интересуюсь.

— Нет, что ты?! — пугается капитан.

— Почему тогда ко мне никого не пускают кроме вас?

— Это распоряжение медперсонала, — разводит руками Грибов, — режим.

— А вы поспособствуйте, — прошу, — я уверен, что к вам прислушаются.

* * *

Срабатывает ли влияние Грибова, или у медсестёр приходит новая смена, и она оказывается гуманнее, но спустя пару часов в палату пускают маму.

Она сидит рядом со мной, держит меня за руку и молчит. Спросила “как я себя чувствую” и “не болит ли у меня что-то”, а потом только молчит, гладит мне ладонь и вглядывается в лицо. У неё усталые, заплаканные глаза с тяжёлыми, покрасневшими веками.

— Мама, всё хорошо, — говорю, — всё обошлось, у меня ничего не болит. Завтра попрошу, чтобы домой выписали.

Она только улыбается в ответ испуганной, и в то же время радостной улыбкой. На ней всё то же ситцевое платье, в котором я увидел её в свой первый день в прошлом. Других, возможно, и нет, доходит до меня. На голове какой-то очень бабский ситцевый платок, который старит её лет на пятнадцать.

Мне вдруг становится стыдно за