Я посмотрела на поднос с инструментами и подумала о том, как порхали ножницы-журавль в моей руке. Вспомнила, как отец Ансельмо держал меня за руки — бережно, точно они были чем-то прекрасным, чем-то очень ценным. У этой женщины были искусные, быть может, святые руки. Мне нужно лишь найти денег.

— В это воскресенье, синьора?

Она кивнула.

— Если вы слишком затянете, вам не поможет ни один самый лучший врач. Даже из лондонских гениев. Приходите сюда к семи утра. Поужинайте как следует вечером в субботу, но потом уже больше ничего не ешьте.

Дважды зазвонил колокольчик.

— Меня зовет Витторио.

Она вскочила и торопливо вышла, а я вслед за ней.

На улице неподалеку от ее дома толпа ребятишек окружила сицилийского торговца, он продавал дробленый лед, сбрызнутый фруктовым сиропом. Мимо шла молодая пара с крошечной ясноглазой девчушкой в накрахмаленном передничке. Держа родителей за руки, она весело подпрыгивала на ходу. Отец купил ей стаканчик лакомства и присел на корточки, чтобы помочь есть. Она так заразительно смеялась, и они так счастливо улыбались в ответ, что мне стала больно.

— Не желаете с лимонным сиропом, синьорина? — вежливо предложил сицилиец, обведя приглашающим жестом свою тележку.

— Нет! — так громко выпалила я, что родители девчушки обернулись.

Я поспешно пошла дальше, и слезы жгли мне глаза. За пределами светлой, прибранной комнаты синьоры Д'Анжело я ощущала себя порочной и мерзкой, одной из таких женщин, которые убивают своих детей.

Вскоре улочки итальянского квартала остались позади, и я увидела вывеску «Модные парики». А ниже, чуть помельче, «покупаем волосы».

Парикмахер усадил меня на высокий табурет поближе к свету и тщательно осмотрел волосы — нет ли вшей и прочей заразы. Затем оценивающе взвесил их на руке и пожал плечами.

— Чистые, здоровые, — бормотал он, — но… очень простецкий цвет, дорогуша, коричневый, безо всяких оттенков. Ну кто, по чести сказать, выберет такой для парика? Можно, конечно, пустить их на шиньон или на косы, да еще разве на наполнитель для прически «помпадур».

Он небрежно уронил волосы и подвел меня к зеркалу за дверью. Другое, в позолоченной раме посреди салона, видимо, предназначалось только для покупателей.

— Слушайте, дорогуша, похоже, вы девушка славная, да и без нужды никто сюда не приходит. Могу дать вам шесть долларов, ну, положим, семь, волосы чистые… но мне нужно почти все, что у вас имеется.

И он показал, сколько хочет отрезать. С тем, что останется, я буду похожа на мальчишку, причем короткостриженного. Как я объясню это мадам Элен?

Я поблагодарила и ушла.

На улицах полно обладательниц роскошных волос — пепельно-русых, золотисто-каштановых, иссиня-черных. Вот пожилая дама, торжественно несет свою сложновыстроенную седую прическу «помпадур». И только раз в толпе мелькнула заурядная каштановая голова, то был мальчишка-рассыльный в поношенных портках.

Пятнадцать долларов встали высокой стеной между мною и воскресеньем. Сестры Якоба, должно быть, уже превратили зеленое платье в десяток дамских сумочек. У меня нет ничего, что можно было бы продать. Если я попрошу мадам заплатить мне вперед, она безусловно спросит — почему. Я не смогу лгать, глядя ей в глаза, но точно также я не смогу сказать: «На аборт, мадам». В итоге я не сумела придумать ничего, кроме как занять денег у Молли и стать таким образом частью ее календаря.

После ужина я попросила ссудить мне пятнадцать долларов. Молли сгорбилась, перестала скрести здоровенную кастрюлю, и, мрачно склонясь над корытом, спросила:

— Значит, таблетки не сработали?

— Нет.

Она обернулась ко мне, глаза красные. Резко бросила:

— Погоди, я счас, — и торопливо вышла из кухни.

Через минуту она вернулась с тяжелым вязанным носком.

— Вот, — Молли сунула его мне в руки. — Скатерть я еще не продала, но сегодня поляки расплатились со мной за стулья.

— Спасибо, Молли. Ты получишь деньги обратно через месяц.

Я выудила из передника листок со своими расчетами: еженедельный взнос, проценты и вычеты за вышивку, если получится.

Молли резко открыла печную дверцу и швырнула листок на горящие угли.

— Вот, что бы я сделала с тем ублюдком, который тебя искалечил, — яростно заявила она. — Ты знаешь, Ирма, я не святая. Я ростовщик. Но я ночами не сплю с тех пор, как это случилось. Прошу тебя, возьми деньги в подарок. Не надо ничего мне возвращать.

— Молли, перестань. Ты вовсе не должна этого делать.

— Нет, должна. А теперь спрячь носок, пока старушка Гавестон не подняла тебе арендную плату.

Я опустила носок в карман передника, и Молли вернулась к своим кастрюлям.

— Я так понимаю, — сказала она, погромыхивая посудой, — ты решила не обращаться к моей тетке за десять долларов.

— Нет.

— Нашла настоящего врача?

— Она работает на аптекаря и использует лучшие медицинские инструменты. И ходит на лекции для врачей.

Молли рассмеялась.

— Медицинские инструменты. Что ж, Ирма, хорошо. Когда ты идешь к ней?

— В это воскресенье.

— Вместе пойдем.

— Молли, спасибо тебе огромное, но нет, не нужно.

Она обернулась ко мне и откинула влажные кудряшки с распаренного лица.

— Ирма, а у вас в деревне все такие, как ты? Все — одиночки?

Я смотрела на пар, подымавшийся над корытом, и видела своих односельчан, плотно сбившихся в единую отару. Даже мои родные с недоумением глядели на меня из далекого далека. Я стала одиночкой, потому что уехала из Опи? Или я уже там ходила по узким улочкам сама по себе?

Мокрая ладонь легла мне на плечо.

— Ладно, иди одна, раз тебе так лучше. Я буду ждать тебя здесь. Но сейчас хотя бы выпей со мной немного виски.

И мы посидели с ней вдвоем на кухне. На другое утро я отправила мальчика с запиской к синьоре Д'Анжело, подтвердить, что приду в воскресенье, через четыре дня.

В ателье машинка стрекотала без умолку, дамы завалили нас заказами — летние повседневные платья, туалеты для приемов в саду, наряды для вечеринок. Жене железнодорожного магната требовалось срочно сшить амазонку для верховых прогулок в калифорнийских горах Сьерра-Невада. Мадам поручила мне заняться этим, и с ее помощью я скомбинировала готовый лиф с оборкой на талии и широкую плиссированную юбку, которая полностью скрывала ноги в мужских панталонах — так, что, гуляя, дама выглядела совершенно респектабельно, а при этом свободно могла сидеть в седле по-мужски.