На глаза ее навернулись слезы – неужели она так никогда и не насладится его красотой, никогда не увидит стройного белого тела, не ощутит своей кожей его горячие мальчишеские и страстные прикосновения? Он не может быть тем, кем его считает Крымов.

Думая о Германе, Юля выпила уже два бокала красного вина и теперь меланхолично поедала какие-то пряные и жирные грибы. Крымов улыбался ей, говорил о своей любви, звал ее после ужина домой и даже сказал что-то насчет чудесных простыней и наволочек из итальянского шелка. Но она слушала его рассеянно, поскольку уши ее вместе с сердцем слушали только ресторанную музыку, которая для нее звучала как самая утонченная и изысканная классика.

– Ну так что, я пойду?.. – вдруг спросила она и, покачиваясь на каблуках, встала со своего места и довольно решительно направилась к сцене. Крымов едва успел схватить ее за руку – на них оборачивались.

– Ты что, ты куда?

– Крымов, прекращай, ты что, забыл, зачем мы сюда пришли? Он должен знать, что меня зовут Юля, я хочу, чтобы для Юлии Земцовой в этот вечер прозвучал ми-минорный грибоедовский вальс… Он для меня его сыграет, вот увидишь…

Крымов отпустил ее руку, и она почти подлетела к сцене, поднялась на пару ступеней и замерла, облокотясь на крышку рояля и глядя прямо в глаза пианиста… Никогда, никогда еще она не испытывала более острых чувств. Она наслаждалась его красотой, словно пила обжигающее ледяное вино в жестокую жару и сушь. Сердце ее ухало где-то в горле, а колени подкашивались, ей хотелось растянуться кошкой на сцене и, закрыв глаза, слушать и слушать эти стеклянные, холодные и вместе с тем какие-то жарко-хрустящие, как прогретое горячее стекло, звуки рояля…

Вдруг стало тихо. Пианист закончил играть и, встав со своего места, медленно подошел к онемевшей, как прекрасное изваяние, девушке в сиреневом платье, вот уже несколько минут пожирающей его глазами.

– Добрый вечер… – сказал он ангельским голосом. – Вы хотите мне что-нибудь заказать?

– Да, – она с трудом разлепила свои запекшиеся губы, – грибоедовский вальс, пожалуйста… Вот этот.

И она напела, все так же неотрывно глядя на него и как бы упиваясь воздухом, окружавшим его. Никогда ей еще не было так хорошо.

Вальс она слушала, смиренно сидя за столом под присмотром озверевшего Крымова.

– В следующий раз посади меня на цепь… – сказала она, возвращаясь на место и не обращая внимания на злые глаза Крымова. – А теперь сиди и слушай, как он играет для меня… И не забудь ему потом заплатить хотя бы пятьдесят долларов…

…А потом она позволила себе странную игру. За окном шел дождь, в каморке, куда они забрались, было душно, повсюду громоздились какие-то ящики, от которых пахло табаком и пивом… Было темно, и пианист, приподняв ее сильными руками, вошел в нее, как хозяин входит в свой давно не посещаемый дом. И с каждым движением счастье, маленькими ручейками просачивающееся ей в сердце, приближало ее к какому-то непонятному и пряному исходу, названия которого она не знала. Пресыщение, граничащее с грустью и тоской, льдом и жаром…

Она тяжело задышала и почувствовала, как руки, сжимавшие ее бедра, ослабли, а дыхание влюбленного в нее мальчика-музыканта стало тише и спокойнее. Он успокоился, наполнив ее, помимо отголосков грибоедовского вальса, еще и чем-то пьянящим и веселым.

– Крымов, негодяй, а ведь я представляла сейчас на твоем месте Германа… – усмехнулась она и сомкнула колени. – И кто бы мог подумать, что я отдамся тебе в подсобке ресторана, какой стыд! Поехали скорее домой, мне надо тебе многое рассказать… Я же сегодня виделась с Львом Борисовичем… Подай-ка мне руку…

22 июля

– Лукашина Татьяна Петровна, девятнадцати лет от роду, не окончив школы, чтобы прокормить свою алкоголичку-мать, пошла работать в вокзальный ресторан посудомойкой, – рапортовала бодрая и как никогда серьезная Щукина, держа перед собой блокнот, но почти не глядя в него, – откуда была уволена за постоянные прогулы. В этом же ресторане у нее была связь с шеф-поваром, неким Синельниковым Владимиром Александровичем, от которого она забеременела и сделала аборт, после чего стала работать уборщицей в расположенной неподалеку от вокзала стоматологической клинике, но и оттуда была тоже вскоре уволена по той же причине… прогулы. После смерти матери Лукашина продала однокомнатную квартиру, которая досталась ей по наследству, и на полученные деньги поехала отдыхать в Крым, откуда вернулась без денег и сняла комнату в коммунальной квартире у пенсионерки Грушко. Лукашина приводила к себе мужчин, в основном так называемых «лиц кавказской национальности», словом, занималась проституцией и этим жила… Здоровье подорвала за один год, внешне сильно изменилась, да так, что ее не узнавали ее же приятельницы из вокзального ресторана, где она прежде работала… Клиентура тоже изменилась – теперь она принимала у себя таких же пьяниц, как и сама, участвовала в оргиях, заканчивавшихся драками… Стояла на учете в милиции, неоднократно ее забирали в медвытрезвитель, откуда всегда отпускали из-за слабого здоровья, опасаясь за ее жизнь, поскольку в последнее время у нее развился цирроз печени, не говоря уже о серьезных гинекологических заболеваниях… В принципе, она перед тем, как ее убили, была уже одной ногой в могиле…

Щукина замолчала, чтобы перевести дух. В приемной по стенам прыгали солнечные зайцы, в открытое окно врывался веселый утренний городской шум, откуда-то доносилась музыка Штрауса, пахло свежесваренным кофе и почему-то огурцами…

В то утро все были в сборе и первым слушали доклад Нади. Крымов по ходу делал из бумаги галок и бросал их, вернее, отправлял в стоящую в противоположном конце приемной корзину, Юля Земцова пила маленькими глотками приторный персиковый сок и, полуприкрыв глаза, представляла себе Лукашину, лежащую на столе в морге, а Шубин, подперев щеку, выглядел и вовсе спящим.

– Блеск! – вдруг воскликнул он и поднялся со стула, подошел к Щукиной и приобнял ее в каком-то невыразимо дружеском или даже братском жесте. – Слушай, и когда ты все это успела узнать?

– Крымов мне позволил взять такси, – покраснела обрадованная произведенным ею впечатлением на всех присутствующих Надя и сделала несколько глотков уже остывшего кофе, – вот я и решила, что за целый день постараюсь отработать все три биографии…

– И что, неужели получилось? – спросил теперь уже Крымов. Он, все утро смотревший на притихшую Земцову взглядом сытого и довольного кота, был готов, казалось, сделать счастливым весь мир вокруг, настолько ему было хорошо и спокойно. Утром он сделал Юле предложение и теперь все, что происходило вокруг него, воспринимал сквозь призму своего нового качества и с прицелом на будущее – он пытался представить себя семейным человеком, а это заставляло его быть другим, более основательным, терпимым и добрым.

– Не мне судить… – тихо произнесла Надя и судорожно вздохнула. – Но у меня еще информация о Петровой и Зеленцовой…

– Блеск… – повторил Шубин, – а мы заставляли тебя делать нам бутерброды…

– Рассказывай, Надя, – сказала молчавшая до этого Юля и закашлялась. Мысли ее путались, и вместо того, чтобы теперь сосредоточиться, она вспоминала утро, переполненное утомительными любовными действиями Крымова, который просто замучил ее своими фантазиями и необузданностью, да еще это нелепое предложение жить вместе и даже устроить свадьбу! Выйти за него замуж означает отдать ему на растерзание свое тело и на попрание душу, ведь Крымов – жуткий собственник, который – и она прекрасно сознавала это, – удовлетворив свое любопытство и насытившись Юлей, очень скоро вновь вернется к своим любовным похождениям и променяет свою молодую жену на многочисленных любовниц. Он не подлежит исправлению, думала она, глядя на Щукину, с жаром рассказывающую о найденной мертвой в реке Гуселка Ольге Петровой…