– Да. Но так, как я хотела тебя, я больше в жизни никого не хотела, даже его.

Я говорила долго и говорила правду – правду того времени, когда мы ходили на пруды. Именно с ним я узнала, что такое сексуальное возбуждение, когда внизу живота разливается тепло, как раскрывается и становится влажной плоть, как во всем теле появляется нетерпеливое жжение. С Франко, Пьетро, Нино это желание так и оставалось неудовлетворенным, потому что было нацелено не на конкретный предмет, а на жажду удовольствия, которую труднее всего утолить. Моя память сохранила запах губ Антонио, аромат его страсти, прикосновения его рук, его большого напряженного члена – свидетельств моей первой неповторимой страсти. Потом я не испытывала ничего подобного, хотя те тайные свидания за стенами заброшенной консервной фабрики никогда не доходили до финальной точки.

Я говорила на итальянском, с трудом подбирая слова. Но я продолжала говорить, объясняя не столько ему, сколько себе, что и почему я делаю. Он понял, что я ему доверяю, и обрадовался. Обнял меня, поцеловал в плечо, в шею, наконец в губы. Никогда в жизни у меня больше не было такого секса. Двадцатилетней давности пейзаж прудов и комната на виа Тассо – кресло, пол, кровать – соединились, а все, что было в промежутке, что нас разделяло, исчезло. Антонио был нежным и в то же время брутальным любовником, я старалась от него не отставать. Он требовал многого от меня, я от него, мы любили друг друга с яростью, страстью, жаждой разрушения, о существовании в себе которой я и не подозревала. Когда все закончилось, он был в шоке, и я тоже.

– Что это было? – спросила я растерянно, как будто память о нашей абсолютной близости уже покидала меня.

– Не знаю. Но хорошо, что было.

Я улыбнулась:

– Ты такой же, как все: изменяешь жене.

Я думала пошутить, но он был серьезен.

– Никому я не изменил, – ответил он на диалекте. – Моей жены сегодня еще нет и в помине.

Он выразился туманно, но я его поняла. Он хотел сказать, что чувствует то же, что я, и говорит со мной так, будто время повернуло вспять. Сейчас мы с ним прожили отрезок дня, случившегося двадцать лет назад. Я поцеловала его и сказала: «Спасибо!» Я была благодарна ему за то, что он забыл об ужасных причинах нашей встречи и не стал искать оправданий для себя и для меня; мы просто рассчитались за старое.

Зазвонил телефон, и я встала снять трубку: вдруг это Лила и я нужна девочкам. Но это был Нино.

– Слава богу, ты дома, – сказал он взволнованно. – Я сейчас приду.

– Нет, сейчас нельзя.

– А когда можно?

– Завтра.

– Позволь мне все тебе объяснить! Это очень важно, это срочно.

– Нет.

– Почему?

Я сказала ему почему и положила трубку.

Разрыв с Нино был тяжелым и потребовал не один месяц. Я никогда так не страдала из-за мужчины, не в силах ни бросить его, ни подпустить к себе снова. Он отрицал, что подкатывался к Лиле с непристойными предложениями; поливал ее последними словами и твердил, что она мечтает разрушить нашу связь. Он врал. В первые дни он врал во всем, пытался даже убедить меня, что сцена, которую я застала в ванной, явилась следствием временного помутнения его рассудка на почве усталости и ревности. Потом он потихоньку пошел на попятную. В одних своих интрижках признался, но утверждал, что с ними давно покончено, про другие, опровергнуть которые было невозможно, сказал, что в их основе лежала не любовь, а дружба. Все рождественские праздники и всю зиму мы выясняли отношения. Иногда, устав выслушивать его изворотливые объяснения и самооправдания, я просто бросала трубку; иногда, поддавшись тому, как искренне звучало его раскаяние, впускала его к себе, но потом выгоняла, потому что он, завалившись ко мне изрядно под хмельком, с пьяной откровенностью и даже гордостью признавался, что не может дать мне обещание порвать со своими, как он их называл, подругами, тем более поклясться, что их список не увеличится.

Он произносил длинные заумные монологи, смысл которых сводился к тому, что он ни в чем не виноват, потому что такова его природа – слишком горячая кровь, слишком частая эрекция, одним словом, слишком ярко выраженное мужское начало. «Сколько бы книг я ни прочитал, сколько бы языков ни выучил, чем бы ни увлекался – математикой, естественными науками, литературой, – говорил он с неподдельным страданием и омерзительным самодовольством, – и как бы тебя ни любил, – а для меня любовь к тебе, поверь, это жизненная необходимость, я не смогу жить, если тебя не будет рядом, – но я бессилен против безумных призывов естества».

Иногда ему удавалось меня растрогать, но чаще я впадала в ярость и отвечала едким сарказмом. Он молчал, нервно трепал волосы, а потом заводил все сначала. Однажды утром я сказала ему, что помешательство на женщинах есть признак его неуверенности в своей гетеросексуальности и боязнь серьезных отношений; он обиделся и несколько дней донимал меня вопросом, неужели с Антонио мне было лучше, чем с ним. Мне так надоело его нытье, что я крикнула: «Да!» В тот период кое-кто из его друзей, воспользовавшись нашей размолвкой, попытался затащить меня в постель, и я от тоски и мелкой жажды мести переспала с некоторыми из них. Помимо Антонио, я назвала ему еще несколько имен – это были мужчины, которых он глубоко уважал, а чтобы сделать ему больнее, добавила, что в постели все они лучше его.

После этого он исчез. Раньше он твердил, что обожает Деде и Эльзу, а Имма ему дороже всех его детей, и обещал, что будет заботиться обо всех троих, даже если мы больше не будем вместе. Как бы не так; он забыл о нас на следующий же день, перестал платить за аренду квартиры на виа Тассо, за свет, газ и телефон.

Я попыталась поискать жилье подешевле в том же районе, но только напрасно потратила время; квартиры намного хуже нашей стоили еще дороже. И тут Лила сказала, что освободилась квартира прямо над ней: три комнаты, кухня, окна на шоссе и во двор, сдается за смешные деньги. Она произнесла это своим обычным отстраненным тоном: «Информацию я тебе дала, а ты уж решай». Я была подавлена и не представляла, что ждет нас завтра. Элиза одолевала меня звонками: «Папа совсем один, переезжай к нему, сколько я могу одна о нем заботиться!» Но я была не готова взвалить на себя еще и заботу об отце; мне хватало того, что я оказалась заложницей собственных дочерей. Имма постоянно болела; Деде притаскивала из школы грипп; как только выздоравливала Деде, заболевала Эльза. К тому же Эльза отказывалась делать без меня уроки, и мне приходилось сидеть с ней. Деде обижалась: «А мне ты почему не помогаешь?» Я вымоталась и была на грани нервного срыва. Во всем этом хаосе у меня не осталось ни одной отдушины. Я никого не приглашала в гости, ничего не писала, никуда не ездила, даже к телефону старалась не подходить: вдруг позвонят из издательства и станут требовать книгу. Меня кружило в этом водовороте, затягивая все глубже, и возвращение в квартал представлялось мне дном. Снова окунуться – вместе с детьми – в эту атмосферу, позволить Лиле, Кармен, Альфонсо и всем остальным поглотить меня и подчинить своей воле? Нет, только не это, клялась я себе. Перееду на Трибунали, Дукеска, Ливанайо, Форчеллу, буду жить среди голых каркасов зданий, разрушенных землетрясением, но в квартал не вернусь! Пока я думала об этом, позвонили из издательства.