Однажды вечером Лила в очередной раз жаловалась мне на Дженнаро, но тут вмешалась Деде. Она покраснела и отважно бросилась на его защиту: «Он очень умный!» Лила посмотрела на нее с интересом и улыбнулась: «Спасибо! Мне как его маме приятно слышать это от тебя!»

С того дня Деде чувствовала себя обязанной защищать Дженнаро в любых ситуациях, особенно когда Лила очень на него сердилась. Дженнаро исполнилось восемнадцать: красивое, как у отца в юности, лицо; коренастая фигура; раздражительный характер. Но Деде в ее двенадцать лет это все нисколько не волновало: она считала его самым изумительным парнем на свете и при малейшей возможности выражала ему свое восхищение. Если Лила была в плохом настроении, она пропускала эти восторги мимо ушей, но чаще с улыбкой восклицала: «Да что ты! Он же натуральный бандит! Вот вы, все три сестры, вы умницы, когда вырастете, станете еще известнее мамы». Деде, радуясь комплименту (ей всегда доставляло удовольствие обойти меня), тут же принималась преуменьшать свои достоинства и превозносить Дженнаро.

Деде его обожала. Она часто садилась у окна, ждала, когда он пойдет с работы, чтобы крикнуть ему: «Привет, Рино!» Обычно он ей не отвечал, но, если все же бросал «Привет», она выскакивала на лестничную площадку, смотрела, как он поднимается по лестнице, и засыпала его вопросами: «Ты устал?», «Что это у тебя с рукой?», «Не жарко тебе в этом костюме?» и прочими в том же духе. Если он удостаивал ее парой слов, она приходила в неистовое возбуждение, влетала домой, хватала Имму, бормотала: «Отведу ее к тете Лине поиграть с Тиной?» – и, не успев получить от меня разрешение, кидалась вниз по лестнице.

Никогда прежде, даже в детстве, нас с Лилой не разделяло столь малое пространство. Мой пол был ее потолком. Два лестничных пролета вниз – и я у нее, два пролета вверх – и она у меня. По утрам и вечерам я слышала доносившийся из их квартиры шум: неразборчивый гул разговоров, радостный лепет Тины, ответные восклицания Лилы, голос Энцо – обычно молчаливый, он постоянно разговаривал с дочкой и часто пел ей песни. Наверняка и Лила ловила звуки, свидетельствовавшие о том, что я неподалеку. Когда она была на работе, а старшие девочки в школе и со мной оставались только Имма с Тиной (днем я брала ее к себе и укладывала спать вместе с Иммой), я чувствовала, что внизу пусто, и ждала, когда раздадутся шаги Лилы или Энцо.

Моя жизнь наладилась. Деде и Эльза заботились о Имме, водили ее гулять или в гости к Лиле. Когда мне нужно было уехать, Лила присматривала за всеми троими. Давно у меня не было столько свободного времени. Я читала и редактировала свою книгу; мне было хорошо без Нино и страха его потерять. Отношения с Пьетро тоже улучшились. Он стал чаще приезжать в Неаполь, окончательно привык к серости и нищете квартала и к неаполитанскому акценту, особенно заметному у Эльзы, а иногда даже оставался у нас ночевать. Он был вежлив с Энцо и подолгу разговаривал с Лилой. Раньше он отзывался о ней плохо, но теперь, я видела, радовался встречам с ней. В свою очередь, Лила после его отъезда вспоминала о нем с энтузиазмом, какого я прежде за ней не замечала. «Сколько же книг он прочел? – спрашивала она серьезно. – Пятьдесят тысяч? Сто?» Судя по всему, она видела в моем бывшем муже воплощение своих детских фантазий о людях, которые пишут не ради денег, не потому, что это их работа, а ради знания.

– Ты очень умная, – сказала она мне однажды вечером, – но мне больше нравится, как говорит он: как по писаному, но не по чужому писаному.

– В отличие от меня? – спросила я в шутку.

– Пожалуй.

– Что, и сейчас я говорю не своими словами?

– Да.

– Если б я не научилась так говорить, меня нигде не воспринимали бы всерьез, разве что здесь.

– Он такой же, как ты, только естественнее. Когда Дженнаро был маленький, я еще не знала Пьетро, но мечтала, чтобы мой сын вырос именно таким.

Она часто говорила со мной о Дженнаро. Сетовала, что должна была дать ему больше, но ей не хватило ни времени, ни возможностей, ни стойкости. Она призналась, что поначалу учила его чему могла, а потом потеряла веру в него и забросила. Однажды от разговоров о сыне она перешла к дочери. Лила боялась, что Тина вырастет и тоже испортится.

– Теперь ты тут, и мне нужна твоя помощь, – серьезно сказала она. – Помоги мне сделать ее такой же, как твои дочери. Энцо тоже присоединяется, он просил меня поговорить с тобой.

– Хорошо, конечно.

– Ты поможешь мне, а я тебе. Школы тут недостаточно: помнишь учительницу Оливьеро? Много она мне дала?

– Тогда были другие времена.

– Ну, не знаю. Для Дженнаро я старалась как могла, а ничего не вышло.

– Это из-за квартала.

– Не думаю. – Она посмотрела мне прямо в глаза: – Но раз уж ты решила остаться с нами, квартал мы изменим.

За несколько месяцев между нами установились очень близкие отношения. Мы привыкли вместе ходить по магазинам, а по воскресеньям, вместо того чтобы слоняться по рынку вдоль шоссе, вместе с Энцо отправлялись в центр, чтобы девочки могли искупаться в море и позагорать. Мы шли по виа Караччоло или через парк «Вилла Комунале». Энцо нес Тину на плечах – он ее очень баловал, пожалуй, даже слишком. Но и о моих дочках не забывал: покупал им воздушные шары, сладости, играл с ними. Мы с Лилой нарочно держались позади и болтали обо всем подряд, но не так, как когда были подростками, – те времена канули безвозвратно. Она просила меня прокомментировать то, что слышала по телевизору, я делилась с ней тем, что знала сама, рассказывала о постмодерне, о проблемах в издательском деле, о новых феминистских идеях… Лила слушала внимательно, с легкой, почти незаметной усмешкой, а если перебивала, то только просьбой разъяснить непонятное – своего мнения она никогда не высказывала. Мне нравилось говорить, нравилось, с каким любованием она смотрела на меня, нравилось слышать от нее:

«Как много ты знаешь! О каких проблемах размышляешь!», даже когда мои рассуждения казались ей смешными. Когда я спрашивала, что она сама думает по тому или иному поводу, она отмахивалась: «Не заставляй меня нести чепуху». Она часто расспрашивала меня об известных людях и очень расстраивалась, если выяснялось, что я с ними незнакома. Не меньше она огорчалась и когда я говорила неприглядную правду о тех из них, с кем мне приходилось иметь дело.

– Значит, – заключила она, – эти люди совсем не такие, какими кажутся.

– Ну, обычно они хорошо выполняют свою работу. Но при этом жадные, безжалостные, липнут к сильным, отыгрываются на слабых, собираются в команду, чтобы бороться с другими командами, женщину воспринимают как комнатную собачонку, говорят пошлости, а при первой возможности пытаются тебя облапать, как у нас в общественном транспорте.

– Ты не преувеличиваешь?

– Вовсе нет. Чтобы рождать новые идеи, не обязательно быть святым. А подлинных интеллектуалов вообще мало. Основная масса ученых способна только критиковать чужие идеи. Основные силы они тратят на садистские издевательства над конкурентами.