Трах! Брызнула кровь, полетели чьи-то зубы. Это расстарался Хрипунов, приложив первого, кто под руку подвернулся. Бил, не разбирая, прав иль виноват. Оказался рядом, бирюком смотришь — получай, сокол ясный, гостинец, прощайся с тем, что во рту жмёт!

Гость, что из будущего прибыл, тоже в долгу не оставался. Ему — раз, он — два. Лупцевал по-хитрому, пуская в ход руки и ноги. За вихры хватал да к коленке прикладывал. Только вьюшка по сторонам брызгала!

Турицын, что в дверях стоял, никого не выпуская, отломил от скамьи доску да от напиравшей толпы отмахивался, будто комаров от себя отгонял. Вжик! И с ног долой православного. Вжик! Опять на одного супротивника меньше. Кое-кто уже за ухом зачесался, подумывая, куда бы забиться, не под стол ли полезть от такой напасти?

А Турицын знай себе доской машет и машет, словно мельница крыльями! Ажно в воздухе свист стоит.

Взвизгнув бабьим голосом, смуглолицый, цыганистого вида вор, вытащил из сапога остро заточенный ножик, поискал глазами годного супротивника и мягко, по-кошачьи, подскочил к нему. Изловчившись, ткнул ножом в незащищённый бок, а потом столь же ловко отпрыгнул.

Подраненный солдатик осел, выпустил из рук шпагу. «Цыган» наметил новую жертву, перетёк к ней, послал вперёд нож… Копиист Елисеев, на которого наседал дюжий мужичина с кулаками молотобойца, краем глаза углядел новую опасность и отклонился. «Цыган» уже ничего не успевал сделать, его лезвие пропороло брюшину здоровяка. Тот охнул, схватился за лезущие наружу внутренности и в таком положении упал.

Елисеев оказался вблизи убийцы, заученным движением вывернул его руку, заставив уронить «перо», поднатужился… Затрещали кости. «Цыган» с душераздирающим воплем стал кататься по полу, покуда не потерял сознание от чьего-то пинка сапогом в висок.

Устранив эту угрозу, копиист кинулся на помощь Хрипунову. Тот пропустил удар и теперь едва держался на ногах. Его лицо было разбито в кровь. Спеша к нему, Елисеев успел по пути врезать по голой заднице мужика, пластавшего на полу одну из гулящих девок. Тот закричал от боли. Крик был обиженный, жалкий. Девка опамятовалась и тут же вцепилась ногтями в лицо насильника, уродуя его, превращая в страшную маску.

Хрипунов с благодарностью принял подмогу. Отдышался и замолотил с новой силою. На пару с Елисеевым они были воистину разрушительным механизмом из человеческой плоти и крови.

Кучеру тоже довелось проявить себя. Дрался, как привык в кулачных боях стенка на стенку. Упавшего не добивал, соседа прикрывал. Если бил, так наверняка. Чувствовался в его движениях немалый опыт.

Войдя в азарт, покрикивал, да всё больше позаграничному. И сложно было понять, что означают его слова: не то ругательства, не то абракадабра какая. На многих его выкрики оказывали прямо таки волшебное действие: даже самые отчаянные сорвиголовы шарахались в стороны или пугливо вжимались в стены.

Драка могла продолжаться долго, слишком неравными были силы. Исход её решил гость из будущего. Ломая кости, круша челюсти, он пробился к кабатчику. Схватив его за длинные косматые волосы, потянул голову на себя, а правой рукой приставил к горлу «розочку» из разбитой бутыли.

— Ты здесь за главного! — злобно прошипел он над ухом кабатчика. — Вели своим прекратить! Не то…

Острые края «розочки» вдавились в кожу, оставляя кровавые отметины.

Кабатчик обречённо сглотнул, набрал в лёгкие воздуху и пискляво завопил:

— Всё, братцы! Кончай музыку!

Видимо, вес он имел немалый. Дравшиеся дотоле мужики прекратили мордобой и, угрюмо, пряча глаза, начали раздвигаться, освобождая в центре зала пространство, в котором остались, сжимая кулаки, побитые и израненные канцеляристы. Турицын, как был, так и остался с доской. Покуда он защищал двери, ни один из посетителей кабака не сумел выбраться через них на улицу.

— Умница, — похвалил его гость из будущего. — Сразу бы так! Глядишь, мы бы с тобой и поделикатней обошлись.

Кабатчик что-то промычал.

— Приятель, прости, ничего не слышу! — усмехнулся гость из будущего.

Не выпуская космы из рук, «Пётр» посадил кабатчика на чудом уцелевшую лавку, утёр рукавом кровь со своего лица и, довольно лыбясь, позвал Елисеева:

— Что, Вань, допросим молодчика?

— Тятя, письмо! С оказией переслали! — Молодой парнишка, ростом под потолок, влетел в избёнку, не помня себя от радости.

И впрямь, для деревенской глуши любая весточка на бумаге — Событие с большой буквы. С печи вихрем слетели отпрыски поменьше, путаясь в ночных рубашках, подскочили к братцу, суетливо запрыгали подле, норовя выхватить из рук письмо, не отходя ни пяди.

— А ну брысь! Вот я вас! — без всякой злости проворчал глава семьи — по сию пору статный и могучий Егорий Савелич Елисеев. — Неча мне тут скакать! Ишь, блохи какие!

Но его не испугались. Все знали: тятенька добрый, мухи не обидит, а кричит токмо для видимости. Сам же в детворе души не чает, балует чрезмерно. Ну а с той поры, как Иван отправился в Питербурх на государеву службу, отцовское внимание да ласка лишь усилились. Скучал отставной вояка по старшему сыну, сильно скучал. Иной раз во снах видел да разговаривал, всё ждал от него весточки, втайне гордясь Иваном: не кажного, чай, в Тайную канцелярию определить можно. Смышлёным оказался Ванятка, ростом не вышел, зато умом горазд. Не в одном, так в другом елисеевская порода проявилась! Могутная, чего уж!

Егорий Савелич протянул руку за письмом:

— Небось, от Ивана. О питербурхской жисти пишет. Давно пора!

— Ошиблись, батюшка. Кажись, от дяди Аверьяна цидуля сия.

— Да?! — Елисеев-старший озадаченно почесал затылок.

Его братец эпистолярным занятием не увлекался, все на словах обычно передавал через знакомых. В гости не ездил, недосуг было да и немочно: блаженный Петюня нуждался в постоянном пригляде, а откель его возьмёшь, коли Аверьян уж который год ходил вдовым. На дворовых людей никакой надёжи. Сами глаз да глаз требуют.

— Батюшка, давайте зачтём, — заканючила донельзя любопытная дочурка — краса и гордость Егория Савельича.

— Погодь чуток. Пусть все соберутся. Вместе читать зачнём, — объявил отец.

Довольно быстро изба набилась народом. Мужчины степенно расположились за столом, детвора пыхтя и сопя полезла на полати: оттуда удобней слушать.

Мальчишка ошибся. Письмо хоть и касалось Аверьяна, но писал его деревенский бурмистр-староста. Известия были печальные: третьего дня брат преставился, а дурачок Петюня убежал: куда — не ведомо. Может и вовсе сгинул.

Тихо всхлипнула верная супружница, но в дурной бабий рёв не ударилась, жена, пусть отставного, но офицера, понимает. Держала себя как надо, хоть горе и немалым было. Аверьяна в семье любили за нрав добрый, за то, что груз забот на других никогда не переваливал. На мгновение глаза Егория Савелича увлажнились, но он быстро вытер их рукавом оставшегося ещё с военной службы мундира, и, позвав жену, велел накрывать на стол: