– Чем бы все это закончилось, – вступила Аделина, – если бы мы не появились, я даже боюсь себе представить. Но хотела бы я знать, очень хотела, – добавила она дрожащим от любопытства голосом.

Тайт сохранял спокойствие. Он с чувством собственного достоинства встал и расправил плечи.

– Мы и вправду немного увлеклись, но, – Тайт сделал приглашающий жест рукой, – если вы присядете, леди и джентльмены, мы разыграем свою сценку, и вы поймете, что в этом не было ничего дурного.

Аннабелль неудержимо рыдала.

Когда дверь открывали, Неро выскочил на улицу. Теперь же он скребся в дверь, чтобы его впустили.

– Молодые люди, первое, что вам нужно сделать, это прибраться, – сказал Уилмот.

– Эрнест, – продолжал Филипп, – сними эту белую штуку. Гасси и Николас, собирайтесь домой.

– Нам надеть снегоступы? – спросили дети.

– Давайте я все объясню, – предложил Тайт.

– От тебя мне объяснений не нужно. – Под неодобрительным взглядом Филиппа спасовал бы кто угодно, но лицо Тайта было невозмутимым. Он обратился к Уилмоту:

– Вы меня знаете, босс, и понимаете, что я не совершу позорящих вас действий. Мы разыгрывали религиозную сцену. Расчувствовались и увлеклись. Босс, это так прекрасно – испытать душевный подъем от религиозных чувств.

– Отведи Аннабелль в ее комнату, – коротко приказал Уилмот. Он стоял, скрестив руки на груди, и наблюдал, как Тайт уводит рыдающую мулатку. – Я ужасно сожалею о происшедшем, – добавил он, обращаясь к Аделине.

– Все это наглядно показывает, что смуглые расы не в состоянии себя контролировать. Будь я здесь, взяла бы все в свои руки и сцена получилась бы по-настоящему религиозной. – Глаза у Аделины блестели. Она с интересом изучала крест, на котором до этого был распростерт ее сын.

– Да ты бы прыгала и кричала не хуже остальных, – вполголоса пробурчал Филипп.

Нечасто случалось, чтобы детей вечером везли в больших красных санях со шкурами бизона. Но сейчас они уютно устроились на заднем сиденье, до самого подбородка укрытые мехом, их раскрасневшиеся щеки пощипывал ледяной воздух, а в уши лился разноголосый звон санных бубенцов. Ясная вечерняя погода усиливала каждый звук и каждый образ до полного великолепия. На темно-синем небе взошла луна, в свете которой деревья отбрасывали тени на сверкающий снег, а гривы лошадей были как летящий металл.

Аделина наслаждалась стремительным полетом по гладкой дороге, безграничной сверкающей пустыней.

– Филипп, нельзя ли поехать длинной дорогой, мимо церкви? В такой вечер я обожаю кататься в санях. Словно вся земля принадлежит нам одним.

И они поехали длинной дорогой, а Неро побежал короткой, и, когда они со звоном пролетели по подъездной дорожке между рядами покрытых снегом сосенок и елей, ждал их на крыльце. Аделина и дети пошли в дом (Эрнест был такой сонный, что буквально валился с ног), а Филипп отвез лошадей и сани в конюшню.

Когда он вернулся пешком и снег скрипел под его размашистым шагом, лунный свет все еще лился на мир, и земля казалась крошечной по сравнению с мощным величием луны. Филипп вошел в дом и прислушался. Семья находилась в гостиной, оттуда доносился шум и голоса.

– Мама, я хочу есть, – тоненьким голоском сказал Эрнест.

– Я тоже, – ответила Аделина. – От катания в санях появляется аппетит.

Вдоволь насладившись поездкой, она позабыла о позорной сцене в доме Уилмота и теперь широко улыбалась детям. Все сняли с себя теплую одежду, и, стоило Аделине устроиться в кресле, Николас, опустившись на колени у ее ног, помог ей стянуть меховые сапожки, а Эрнест забрался к ней на руки и повторял: «Мама, я хочу есть». Неро схватил теплый сапожок, хорошенько его встряхнул и унес под диван.

От двери раздался звучный голос Филиппа:

– Значит, вот как вас тут наказывают, молодняк. Ну, поубавится у вас бодрости, когда вами займусь я.

– И еще поубавится, когда вами займусь я, – вставила Аделина. Столкнув Эрнеста со своих колен, она потянулась, чтобы отвесить оплеуху Николасу.

Он увернулся.

– Мы вообще не виноваты. Это Тайт и Аннабелль. Она что-то похожее видела на Юге, – сказал мальчик.

– Вам не следовало участвовать в таком представлении, – сказал Филипп. – Эта пара подает вам плохой пример. Хорошо, что вы – все трое – отправляетесь весной в Англию, в школы, где вас воспитают так, как никогда еще не воспитывали.

Мысль о том, чтобы остаться дома, когда Августа и Николас уедут в Англию, была невыносима для Эрнеста. Но сейчас известие о том, что он тоже едет с ними в ужасающую английскую школу, прозвучало еще страшнее. Как всегда, если Эрнест расстраивался, его организм настойчиво требовал пищи.

– Я хочу есть, – ныл Эрнест.

– Спать! Всем! – приказал отец.

– Спасибо за чудесную прогулку в санях, – сказал Эрнест.

– Прогулка в санях, – заметил Филипп, – была на радость маме. А вы оказались там случайно. – Он улыбнулся в светлые усы. – Считайте, вам повезло, что до утра вас не взгреют.

На него взметнулись три пары печальных глаз.

– А утром взгреют? – спросил Эрнест.

– Перед завтраком, – подумав, сказал Филипп. – Бритвенным ремнем.

– А Гасси? – поинтересовался Николас.

– С ней мама разберется.

– Я бы предпочла, чтобы ты, папа, – степенно сказала Августа.

– Что? Ты бы предпочла, чтобы я?

– Да, папа.

– Аделина, ты слышишь?

– Видишь ли, меня они очень боятся. – В голосе жены звучали самодовольные нотки.

– Ну можно мне маленькую сухую корочку хлеба? – попросил Эрнест.

Филипп вскочил, сквозь широкие двери прошел в столовую и вернулся, неся емкость с печеньем в виде деревянной бочки с серебряными ободками.

– Вот, возьмите, – сказал он, – но есть будете у себя. А теперь немедленно в постель.

Он вытащил Неро из-под дивана и отнял у него сапожок Аделины.

– А пряжка где? – строгим голосом обратился он к псу, который тут же выплюнул недостающую деталь.

Августа отнесла сапожок матери и спросила ее:

– Мама, не могла бы ты сообщить мне, какое будет наказание?

– Доза корня ревеня, – усмехнулась Аделина. – Одновременно и наказание, и лечение: омерзительный вкус и одновременно спасение от приступа разлития желчи.

– А почему у меня должен случиться приступ разлития желчи?

– Ты и я – обе прекрасно знаем, как на печень влияет возбуждение эмоций.

Мальчики с печеньем уже поднялись до середины лестницы, Августа пошла следом. Есть совершенно не хотелось, перед глазами плыли жуткие видения корня ревеня. Ее мутило.

Комнату заливал лунный свет. Августа закрыла за собой дверь и отдалась тишине и этому свету. Она переживала один из периодов одиночества. Казалось, она не связана ни с одним человеком, ни с одним местом. Ни даже с «Джалной». И все же мысль об отъезде ее пугала. Если бы можно было улететь вместе с голубем – только вдвоем – в