— Я нахожу все это очень впечатляющим. — Салливен выдержал паузу. — Блестящее упражнение стиля.

Упражнение стиля?

— Конечно, — сказал Кан, предвидя худшее, — я предпочел бы поймать живого убийцу. Но теперь мы сможем навести порядок в этом Клубе, из-за которого в городе произошел такой скандал.

— Без сомнения. — Салливен кивнул. — Но только это будете не вы. Мэр попросил меня отстранить вас от расследования.

Кан застыл от изумления.

— Макклиллен? — проговорил он. — По какой причине?

— Вы позволили убежать Менсону, это грубейшая ошибка.

— Вы шутите?

Один взгляд подтвердил самые худшие опасения инспектора: его начальник был как нельзя более серьезен.

— Макклиллен тоже член Клуба, — сказал Кан. — У меня есть подтверждающие это документы.

Салливен даже не посмотрел на листок, который ему протягивал Кан.

— Этот проклятый Клуб меня не интересует, — заявил он. — Дело закрыто.

— Без показаний Мура?!

— Мур не хочет давать показаний.

— Да у него сейчас сил нет даже на то, чтобы сказать подобную вещь!

— Я считал вас умнее, — сухо заметил Салливен. — Никто не хочет, чтобы Август Корда превратился в объект всеобщего осуждения. Поэтому мы опускаем занавес.

— Дело не закончено. — Кан был вне себя. — Мы не нашли человека, который убил Августа Корда. И Грейс Корда исчезла.

— Мэр поручил отыскать ее «Пинкертону». — Салливен повысил голос. — А у вас есть час, чтобы передать агентству всю информацию по делу.

Кан уже взял себя в руки и проглотил обиду. После такого удара ему уже не подняться. Его мечты о повышении в один миг стали историей Древнего мира.

Салливен улыбнулся ему с притворным сочувствием и указал на дверь.

Фрейд тоже не смог сдержать возмущения, когда Кан сообщил, что Клубу архитекторов удалось сорвать окончательную стадию расследования. Как могут столь высокопоставленные, столь дальновидные люди выказывать такое презрение к правосудию?! Видимо, у них была возможность создавать свою правду и навязывать ее другим.

Это поведение полностью противоречило тем идеалам, которые Фрейд ежедневно защищал в своем собственном клубе — Обществе психоанализа, которое он основал в Вене в 1905 году.

— Без официального мандата, — сказал инспектор, — будет трудно, а то и невозможно завершить расследование.

Фрейд решительно заявил:

— Надо убедить Клуб архитекторов. Мы должны встретиться с этими людьми.

Кан покачал головой:

— Они никогда не согласятся нас принять.

— А что, если вынудить их? — предложил Фрейд. — Позвоните Дэниелю Бернэму и Адольфу Оксу, скажите им, что вы собираетесь предать гласности информацию об их организации и оккультной деятельности…

— Они не предадут свой Клуб. Подумайте: Джон Пирпонт Морган также фигурирует в списке. А Морган — самый могущественный человек Америки. Он чихнет — и уничтожит им карьеру. Да и остатки моей тоже.

— Наоборот, — возразил Фрейд, — отсутствие инициативы может положить конец вашему продвижению по служебной лестнице. Если бы я не встречал трудности лицом к лицу, то никогда не поднял бы психоанализ на ту высоту, на которой он сейчас находится. Вы должны научиться идти до конца.

Инспектор снова покачал головой.

— Мощное чувство вины, как показывают ваши столкновения с начальством, порождают в вас антинарциссические и саморазрушительные тенденции. Но эти импульсы основаны на недоразумении, — настойчиво произнес Фрейд.

— А в чем я чувствую себя виноватым? — с удивлением сказал Кан.

— Вы ничего не могли сделать для того, чтобы спасти вашу мать. Вы были просто ребенком.

— Конечно, я в этом не виноват, — быстро сказал Кан.

— Но ваше подсознательное придерживается противоположного мнения.

Кан, не шевелясь, не проронив ни единого слова, посмотрел на Фрейда так, словно впитывал его слова как губка.

— А сейчас, — произнес Фрейд с нажимом, — вы, наоборот, можете кое-что сделать.

Молчание.

— Предположим, решение есть, — наконец согласился Кан.

— Какое?

— Теодор Рузвельт.

Фрейд и Юнг посмотрели на Кана с недоумением.

— Рузвельт был комиссаром полиции Нью-Йорка с 1895 года по 1897-й, — объяснил Кан. — В течение двух лет он пытался оздоровить полицию. При нем я стал главным инспектором. С тех пор он остается для меня примером и вдохновителем. В 1901 году он стал вице-президентом, а после убийства МакКинли — президентом на восемь лет.

— Он был на похоронах Корда, — сказал Фрейд.

— Согласно списку, Рузвельт является членом Клуба. До сегодняшнего дня я не хотел разыгрывать эту карту, но я знаю его лично. Только он обладает достаточным авторитетом, чтобы навязать свою точку зрения такому человеку, как Морган.

— А он согласится вас принять?

— Рузвельт — мировая знаменитость, — ответил Кан. — Он удостоен Нобелевской премии мира и наверняка острее остальных членов Клуба реагирует на общественное мнение. Он сильно переживал даже тогда, когда газеты обвинили его в убийстве сотен диких животных во время сафари в Африке. А то, что мы можем сообщить прессе, для его репутации гораздо опаснее.

— Вам понадобятся свидетели, — произнес Фрейд, едва Кан закончил. — Мы пойдем с вами.

— Вы готовы к такому риску? — изумился Кан. — Я предупреждаю, что Клуб постарается вас запугать.

— Чем? — удивился Фрейд.

— Для начала тем, что отменит ваши лекции в Университете Кларка и отправит вас обратно в Европу на ближайшем трансатлантическом лайнере.

Снова наступила тишина.

— Ради Грейс я должен узнать правду, — выдержав паузу, ответил Фрейд. — Иначе она никогда не выздоровеет.

Они знали друг друга более двадцати лет.

Когда Адольф Окс приехал в Нью-Йорк из Чаттануги, штат Теннесси, он вступил в Большую масонскую ложу Манхэттена, членами которой были несколько самых влиятельных людей города.

Ложа помогла Оксу организовать сеть. Но к началу девяностых годов он все еще не мог занять видный пост в крупной газете. Финансовые рынки, как и мир политики, казались ему хронически нестабильными. Чтобы обеспечить блестящее будущее, удовлетворения амбиций было недостаточно.

Предложение другого масона, Августа Корда, все изменило. Корда создаст клуб, который не будет ограничиваться поддержкой интересов своих членов и проповедями об абстрактной этике. Те, кто вступит в клуб, не станут следовать масонским правилам, а будут подчиняться другим, гораздо более суровым и неизмеримо более плодотворным принципам.